— Что тут за шум? — спросил недовольно
Добрывечер.
— Мы к вам, — ответил Чардынцев, опережая
секретаря, которая, судя по ее холодному лицу с надменно
перекошенными тонкими губами, собиралась -сказать
что-нибудь язвительное по их адресу.
Добрывечер окинул Чардынцева медленным
взглядом, словно пытаясь угадать, кто такой этот незнакомец,
затем перевел глаза на Наташу, и ей показалось, будто
он силился что-то вспомнить.
Наконец, отворив дверь настежь, Добрывечер
пригласил их войти. В кабинете был тот же беспорядок, что и в
цехе. Пыльные, давно немытые стекла окон, раскиданные
по всей комнате стулья, чугунные отливки, шестерни,
болты, валявшиеся на полу.
Проходя к столу, Добрывечер споткнулся об одну из
деталей и сердито отшвырнул ее ногой.
245
На столе среди исписанных крупным размашистым
почерком бумаг, как еж, ощетинилась окурками
пепельница. Дым синеватым облаком дрожал у потолка,
смешавшись с паутиной.
Пока рассаживались, Наташа успела бегло
разглядеть Добрывечера. Это был большой, грузный для своих
лет, мужчина с широким открытым лицом и горячими
карими глазами. Бьмо в этих глазах что-то глубоко
затаенное, страдающее, и—удивительно! — такое
выражение появлялось ненадолго лишь тогда, когда он
задумывался, глядя поверх собеседника. Так в межветрие
можно заметить камни на дне реки, но вот снова подул
ветер и тебе видна лишь зыбкая чешуя волны...
— Из редакции? По поводу наших душевных
переливов в связи с отдачей знамени сборщикам? —
спросил Добрывечер, протягивая Чардыяцеву коробку
«Казбека». Он принял их за корреспондентов.
— Не угадали, — засмеялся Чардынцев, беря
папиросу. — Впрочем, об этих душевных переливах нетрудно
догадаться.
Добрывечер молча махнул рукой.
Наташа понимала, что ей нужно начать разговор с
Добрывечером первой, так как ее гаутник намеренно не
торопился, желая, видимо, остаться с начальником цеха
наедине.
— Я прибыла в ваше распоряжение, — сказала она?
чеканя каждое слово, и подала Добрывечеру приемную
залиоку.
Против ожиданий Наташи, Добрывечер приветил ее
"с шумной веселостью:
— О, дочка нашего Щпатьевича! Це дило! Мне как
раз требуется шустрая дивчина —диспетчером.
— Вы невнимательно прочитали, товарищ начальник
цеха, — улыбнулась Наташа. — Там написано —
«ученица токаря».
Добрывечер залюбовался игрой ямочек на ее щеках.
— А це мы передилаем. Диспетчер—это ж
начальство!
— Нет, я хочу работать именно ученицей токаря,—
решительно отрезала Наташа, поправив рукой
падающую на лоб упрямую прядь волос.
Добрывечер удивленно присвистнул:
— Ого!
246
— Ага!— в тон ему ответила Наташа. И Добрывечер
и Чардьшцев громко расхохотались от этого милого, по-
детски простодушного ее озорства.
— И прошу поставить меня на ученье к Глебу Бак-
шаиову.
— А почему именно к Глебу? — спросил Добрыве^
чер, прищурясь. Наташа покраснела, но тут же, прогнав-
смущение, смело ответила:
— Глеб — лучший токарь.
— Вы видали? — спросил Добрывечер у Чардынце-
ва, как бы призывая его в свидетели. — Сначала сказала,
шо явилась в мое распоряжение, а теперь
распоряжается сама!
— Я думаю, что4 девушка права, — поддержал
Наташу Чардьшцев, — получить профессию необходимо. И
надо ей пойти навстречу.
Наташа с восхищением и благодарностью взглянула
на Чардынцева. Нет, этот дядька ей положительна
нравился. В нем виделось что-то большое, умное,
сердечное, такое, что заставляет верить ему, идти за
ним.
Добрывечер повернулся всем корпусом к Наташе:
— Ты знаешь, дивчина, сколько получает диспетчер,
а? Шестьсот карбованцев в месяц! Шестьсот! А ученицей
ты поначалу будешь получать карбованцев двести, да
разве только еще синие очи Глеба впридачу.
Наташа вскипела, сердито поджала губы.
— Ну, ну, — заторопился Добрывечер, заметив ее
негодование, — понимаю! Синие очи дороже
карбованцев.
«Ничего-то вы не понимаете!» — хотела ему крикнуть
Наташа, она уже уставила на него свои отчаянные,
цыганские глаза, но Добрывечер протянул ей пропуск и
примирительно сказал:
— Добре. Иди к Глебу. И нехай он тебя учит так,
шо'б ты в ученицах ее засиделась.
Наташа вся засветилась от радости и, поблагодарив,
вышла из кабинета.
— И вы — в ученики? — проницательно спросил
Добрывечер.
— И я, — ответил Чардьшцев.—До сих пор
заведовал парткабинетом.— Потом, взглянув на Добрьшечера,
улыбнулся: — Я знаю, что вы сейчас подумали: «Ну, кг
247
сидел бы в своем кабинете. Зачем людей отрывать от
работы!» Так?
— Так. Вы отгадыватель мыслей. Можно поступать
в цирк.
«Ого! Колется!» — заметил Чардынцев и быстро
ответил:
— Я решил поступить к вам.
— Тот же цирк, хотите вы сказать?
— Вы тоже отгадыватель мыслей.
— Цирк, верно! — с горечью вздохнул Добры-
&ечер. — Кем же вас поставить?
— Диспетчером, — ответил Чардыицев.
— Диспетчером? — удивился Добрьивечер. — А вы
знаете, якие качества должны быть у диспетчера?
Быстрые ноги, меткий глаз и широкое горло!
— Все это у меня есть, — улыбнулся Чардынцев.
Глава третья
В воскресенье Чардынцев направился домой к Добры-
вечеру. В комнате Ивана Григорьевича царил такой
беспорядок, что хозяин ее густо покраснел от неловкости.
Кровать была наубрана. На столе, рядом с
радиоприемником «Рекорд», на газете стояла черная от сажи
сковородка с остатками яичницы. На раскиданных
вокруг стола трех стульях валялась как попало брошенная
одежда. В простенке между окнами в<исел большой
портрет молодой женщины с тугой косой, обернутой вокруг
головы. Ее лицо показалось Чардынцеву знакомым.
— Здравствуй, Иван Григорьевич! Одиночествуешь?
— Оди-и-н... — протяжи-ю, будто простонав, ответил
Добрьивечер.
— Нехорошо одному быть, Иван Григорьевич.
Человек — животное общественное.
— По теории так... сам читал! А в жизни... иной
раз... усе летит вверх тормашками.
Чардынцев улыбнулся этому его украинскому
произношению — усе.
— Разве наша теория не в ладах с практикой?
— Не то я хотел сказать... Теория—главная ось
жизни... Знаю сам!.. Да ты в ней, в жизни-то...
случается... як вылетевший из станка болт.
248
— Надо поднять его и поставить на место, — сказал
Чардьшцев, пристально глянув ему в лицо.
— Нельзя, — вздохнул Добрывечер и понуро опустил
голову. — Уся резьба сорвана! ¦
— Слабая, стало быть, была резьба, никудышная!
Добрывечер вскинул голову. В карих глазах его
блеснул слабый протестующий огонек.
Чардынцев удовлетворенно постучал пальцами по
столу. Он знал теперь, где в Добрывечере можно высечь
искру.
— Человек — не болт, Алексей Степанович, —
грустно возразил Добрывечер.
— Именно! Он крепче болта, крепче стали!
Добрывечер молчал.
«Как к нему подойти? Словно черепаха, спрятал
голову под панцырь... Э, прямая дорога короче!»
— Познакомился я недавно с историей второго
механического цеха, — начал Чардынцев негромко.— Славная»
история! Цех всегда шел первым. Кто вел его* вперед?
Молодой инженер Добрывечер. Красиво! Таких людей
стоит любить, стоит уважать. — Чардынцев подошел к
окну, и лицо его осветилось воспоминанием. — Был и у
меня в дивизии один полк... гвардейский! Майора
Сухова. Ах, какие то были орлы. Души в них не чаял! — On
отвернулся от окна, и Добрывечер увидел суровую