— Господь тебя надоумил, — одобрительно подхватила Марфа Ивановна, — верно твое слово, Аночка.
— Верно мое слово... — медленно повторила Анна, как бы отвечая своему раздумью. Голос ее потвердел. — А слово это я уже сказала. Всем... И самой себе!
...На углах улиц и домов появились указатели:
«Бомбоубежище», «Пункт первой помощи». В парках желтели холмы свежей земли: ленинградцы рыли укрытия. Над гранитной колоннадой Казанского собора висело алое полотнище: «Смерть немецким захватчикам!»
У призывных пунктов толпились молодые парни.
Девушки говорили ИхМ жаркие напутствия, давали заботливые и наивные советы, клялись «любить до гроба». Иные, грустные -и усталые, молча держали своих парней за руки. Казалось, обо всем говорено в бессонные прощальные ночи, но у каждой оставалось что-то недосказанное, оставленное напоследок, самое заветное, чего они, быть может, так и не успеют сказать своим любимым. В трамваях стоял густой запах резины: у многих были противогазы. На площадях и в парках обкладывали мешками с песком и зашивали досками памятники. На Аничковом мосту снимали чугунных коней. Трех уже сняли, и рабочие обступили четвертого. Конь вздыбился, грозно подняв передние ноги над толпой рабочих, и, казалось, не хотел оставлять своего привычного места...
Николай с тревогой читал газеты. Оперативные сводки пестрели горькими словами: «После упорных боев...» или «По приказу Глав-нокомандующего наши войока оставили город...» Враг захватил уже почти весь юг России, металлургию, уголь, руду. Горит хлеб Украины, полыхают города Белоруссии... Николай представил себе, как бредут по дорогам беженцы, — седые от пыли, с потухшими от горя глазами...
И все-таки надежда ободряла Николая. Вот-вот услышит он о контрнаступлении Красной Армии, где-то уже сосредоточиваются отборные силы- готовятся мощные удары по врагу.
Но шли дни, недели, и новые неутешительные вести летели с фронта. В огне и дыму пожарищ метались миллионы советских людей, отрезанные от Красной Армии, от Родины, от жизни. Гитлеровские захватчики жгли и вешали, бросали детей в огонь, как в старину тевтоны...
В эти дни из Москвы пришло Николаю письмо. В нем сообщалось, что Наркомат авиационной промышленности отклонил его проект по причине «острой дефицитности потребных на изготовление самолета материалов». В конце письма «инженеру Бакшанову» рекомендовалось: «продолжать работу в направлении удешевления машины путем максимального внедрения в конструкцию дерева».
Неизъяснимое чувство тоски, пережитое после отъезда Анны, вновь охватило Николая. Проект, над которым он трудился четыре года, его первая большая работа — забракована. Окончилось тревожное и терпеливое ожидание — все, чем он жил это время.
«Заменить материалы» — советует наркоматское письмо. Но ведь это значит изменить всю конструкцию, все расчеты летят к чорту, и, по существу, надо начинать заново.
Солнцев вызвал его к себе и когда увидел посутулевшего, с усталым, будто застывшим лицом Николая, ему стало жаль его. После недавнего столкновения они почти не разговаривали, ограничиваясь скупыми, строго официальными репликами.
Николай не мог простить Солнцеву непонятной враждебности, а Солнцева обидела резкость, даже злость, с какой Николай отстаивал свою конструкцию.
— Николай Петрович! — сказал Солнцев, тяжело вздохнув. — Получено распоряжение... об эвакуации завода на Волгу.
— Я никуда не поеду! — неожиданно громко, будто защищаясь, проговорил Николай.
— Николай Петрович!..
— Никуда! И я прошу вас, Александр Иванович, о моем решении поставить в известность директора.
— Но... Николай Петрович... чем продиктовано ваше решение?
— Продиктовано совестью! — отрезал Николай и вышел из кабинета. Казалось, будто вместе с Анной ушло от него и счастье. Отклонение Москвой его истребителя тяжким камнем легло на сердце. И вслед за этим новый удар — эвакуация. Как нехватало сейчас Анны! Только теперь он понял, до чего много в ней было оптимизма, зрелого и умного...
Оставить Ленинград... город, где он рос и учился, где каждая ' улица — легенда, каждый камень — история...
Бросить Ленинград, когда к нему подходит враг и по ночам уже горят от бомб дома...
«Но тебе приказывают выехать. Значит, ты там нужен, а Ленинград будут защищать другие. Ты должен подчиниться!»
Да, Николай сознавал: нужно подчиниться. Но чувствовал, что це может это сделать. Здесь, под
Ленинградом, защищает свой родной город Анна.
Воображение рисовало уже встречу. Они станут сражаться рядом.
«Наивно!» — сказал бы Николай в иное время, но сейчас твердо верилось, что так и будет.
Если враг подходит к Ленинграду, то уже излишни рассуждения о том, что Николай нужней за чертежным столом. Надо браться за оружие. Всем! И рабочим, и инженерам, и академикам. Всем, кому дорога Родина. Ленинград погибнуть не может. Это Николай знал твердо.
...На заводе грузился первый эшелон. Рабочие на деревянных катках катили штамповочный пресс. Огромный и гладкий, как слон, пресс медленно плыл вперед, блестя на солнце широкой полированной спиной.
— Легше! Легше! — кричал мастер, бегая вокруг штампа и следя за катками.
Увидев Николая, мастер поздоровался, по-стариковски приподняв кепку.
Ватага молодых ребят несла большие белые листы жести. Ребята дурачились, ударяли по листам.
— Бомбят! — кричали сзади под дружный хохот.
«Эти всегда веселятся. Молодость!» — вздохнул Николай.
К вагонам подходили рабочие, неся на плечах чемоданы и узлы. В некоторых теплушках уже висело на веревках белье, иные женщины кормили грудью детей.
Мужчины, свесив ноги с площадки, пили чай из жестяных кружек, прикрикивали на ребят, сновавших, как галчата, меж колесами вагонов...
«Уже-обжили. Русского рабочего трудно выбить и в колеи!»
Николай взял пропуск и побрел по опустевшим цехам. В механическом чернели ямы от вырванных из цемента станков. Многочисленные ряды развороченных ям с насыпями свежей земли по краям напоминали могилы. Чуть ли не в каждом окне были выбиты стекла. Над головой тонко завывал ветер, да высоко, среди железных балок потолка, била крыльями какая-то черная птица...
Николай быстро вышел из цеха, чувствуя удушье от нахлынувшей ярости.
Во дворе он встретил отца, временно исполнявшего обязанности председателя завкома. Поздоровавшись, Петр Ипатьевич спросил:
— Я слыхал, ты бросаешь завод? — в глазах его светились насмешливые огоньки.
— По-моему, завод бросаете вы, — ответил Николай.
Ямы механического цеха еще стояли перед глазами. По обычаю, издавна существовавшему в их семье, он отца и мать называл на «вы». — Вы торопитесь уезжать, будто Ёам все равно где работать, — на Волге — так на Волге, на Клязьме — так на Клязьме. А Ленинград кто держать
будет?
Петр Ипатьевич прищурил глаза, у него от волнения дрожали губы.
— Давеча тесть твой, Сергей Архипович, стал у своего станка и никого не подпускает: «Не дам станок из земли вырывать и сам отсюда не уйду! От беды бегать с малолетств-а не приучен. Беда всегда в спину бьет, а коли в глаза смотришь, она хвост поджимает». Видишь ты, как тяжело рабочему завод покидать.
— Он понизил голос: — Может, и у меня винтовку взять руки чешутся. Может, и мне остаться охота. Да нельзя! Приказа такого нет.
— Конечно, остаться — приказ подай, да со всеми печатями! — с каким-то беспощадным сарказмом- проговорил Николай.
Петр Ипатьевич сжал кулаки, презрительно сощурился.
— Не ломайся, слышь? Героя из себя не выкомаривай! Тестом жидковат!—старик резко повернулся и пошел злой, прыгающей походкой. Николай побледнел. Отец обидел его. Но ведь и он задел старика!
Садясь в трамвай, Николай с грустью взглянул на широкие, приземистые корпуса завода.
«Беда всегда в спину бьет», — вспомнились слова Сергея Архиповича, не дававшего вырывать свой станок.
Николая вызвал директор. Он был очень возбужден.
Николай уловил это по гневным ноткам в голосе Мишина.