Семен Павлович немилосердно дымил трубкой, перебрасывая ее то в левый, то в правый угол рта.
— Ваше настроение явилось для меня неожиданным.
— Я хочу защищать свой город, — перебил Мишина Николай, желая сразу оборвать неприятный разговор.
— А заводу он чужой, ваш город? Посмотрите, как вырывают рабочие из фундамента станки, взгляните им в глаза, и вы поймете, что значит для завода Ленинград.
Но завод умеет сжимать сердце в кулак, если этого требует партия, а вы не умеете... так! — Мишин говорил о заводе, как о живом человеке, и в его словах завод мыслил, грустил, радовался.
— Гитлеровцы подходят к Ленинграду, а завод уходит...
— Вы близоруки! —Мишин сразу осекся, увидев очки Николая. — Вы политически близоруки, хочу я сказать.
Мы эвакуируем заводы на Волгу, на Урал, чтобы оттуда ими бить фашистов.
Николай молчал. Смотрел в окно, будто хотел разглядеть там нечто очень важное. На лице резко обозначились угольники скул. Потом медленно снял очки.
— Возможно, — сказал он глухо. — Я мыслил изолированно...
— Вот именно! — уже веселей проговорил Мишин. — Каждый из нас — частица завода, и судьба завода — наша судьба. Поедем в Обком партии, Николай Петрович, там хотят с тобой познакомиться поближе.
В машине они все время молчали. Мишин вел автомобиль легко и плавно, точно всю жизнь сидел за рулем.
По улице везли разбитый истребитель.
Продырявленный пулями фюзеляж прыгал по мостовой, привязанный к грузовику, на котором были сложены смятые, изуродованные крылья. Яркокрасные звезды, как раны, горели на их нежноголубом теле.
Николай и директор проводили истребитель взглядами, какими провожают покойника. Николай неожиданно тронул Мишина за рукав:
— А если нам организовать... пока эвакуируются первые эшелоны... ремонт истребителей?
— Вот это мысль подходящая! —обрадовался Мишин.
— Прошу, Семен Павлович, назначить меня ведущим.
— Хитришь: не мытьем, так катаньем! Что ж, ведущим, так ведущим, — громко засмеялся директор.
...Бои на фронте разгорались. Они распространились от Молдавии до Заполярья, и даже воображению трудно было охватить это гигантское пространство. Оперативная сводка сообщала, что уже третьи сутки на Шауляйском направлении продолжается сражение четырех тысяч танков. Гитлеровские самолеты стали появляться над Ленинградом даже днем...
Всех рабочих и служащих завода, кроме тех, кто был в первом эшелоне, каждое утро выводили на аэродром для занятий по военной подготовке. Цехи и отделы составляли роты и батальоны.
Николай шагал по широкому полю, держа винтовку «на-плечо».
— Не умеете ходить! — выговаривал командир роты, и Николай со стыдом убеждался в этом. Он наступал на ноги впереди идущих, спотыкался, не держал ногу.
Потом он ходил в атаку на чучела, набитые соломой.
Обливаясь потом от напряжения, делал длинные и короткие уколы штыком, свирепо таращил глаза, словно перед ним были фашисты.
Перед окончанием занятий, возвращаясь с дальнего угла аэродрома, рабочие пели задушевную песню о Катюше и о трех танкистах.
Николай пел про Катюшу, а думал об Анне. Это она «выходила на берег крутой», заводила песни «про того, чьи письма берегла»...
Глаза туманились слезами. Николай пел хрипловатым, сдавленным от волнения голосом, он может быть впервые ощутил великую силу песни.
Поздними вечерами Николай прибегал домой, жадно слушал сына. Глебушка жаловался, что отец мало бывает дома.
У сына отросли волосы, под ногтями чернела грязь.
Сердце Николая трогала жалость. «Вот оно как, без матери-то...» Глебушка засыпал у него на коленях.
Через неделю Петр Ипатьевич заехал домой на полчаса: эшелон готов был к отправке. Марфа Ивановна, хоть и давно готовилась к этой минуте, засуетилась, забегала, стала искать куда-то запропастившуюся глебушкину кепку.
Когда, наконец, все было готово, Марфа Ивановна всплеснула руками:
— А Николай знает?
— Я ему позвоню. Да побыстрей же, мать!
Марфа Ивановна заперла квартиру и, взяв Глебушку за руку, стала спускаться с лестницы, вздыхая и громко сморкаясь.
Глава пятая
Солнцев поддержал кандидатуру Николая.
— Для ремонта истребителей нужен опытный инструктор, — сказал он директору.
Каждый день с линии фронта подвозились подбитые в воздушных боях истребители. Николай осматривал машину, как врач осматривает больного, определяя, что можно исправить, что подлежат удалению.
Потом самолет переходил в руки сборщиков восстановительной бригады, и люди боролись за быстрейшее «излечение» израненной машины.
Все меньше и меньше становилось людей в цехах, пустынным, словно вымершим, выглядел просторный заводской двор; невеселый ветер осени неотвязно скулил у разбитого окна конторы летно-испытательной станции.
Для облета выходящих из ремонта истребителей с Николаем оставили летчиков-испытателей Бирина и Гайдаренко. Трудно было найти два более противоположных характера. Бирин был старым летчиком, одним из зачинателей русской авиации, осторожным, неторопливым в решениях. К людям он присматривался с оценивающим прищуром, будто к новым, еще не иопытанным машинам.
Гайдаренко — молодой, порывистый, любил «блеснуть» какой-нибудь рискованно-храброй фигурой высшею пилотажа. Гайдаренко не признавал никаких авторитетов на заводе, кроме «старика», как он называл Бирина.
Они часто незлобливо бранились, но взаимная их привязанность от этого, казалось, становилась еще сильней.
— Ты по земле как-то украдкой ходишь, оглядываешься. Твоим подметкам, верно, износу нет! — упрекал старика Гайдаренко.
— А ты, что молодой щенок, во все углы тычешься и носом синяки собираешь, — добродушно парировал Бирин. Может быть, Павел Павлович видел в Гайдаренко свою молодость, но он любил юного товарища и всячески оберегал от лихачества.
— Пал Палыч, давай поспорим, -кто из нас раньше уберет шасси! — предложил однажды Гайдаренко. Ему мерещилась слава превосходства над Бириным.
. — Надо будет, — спокойно ответил Бирин,— я и на пузе взлечу, а зря рисковать не стану. — Он вспомнил случай с Чкаловым, когда испытывалась машина инженера Грохов-ского. Летчики назвали ее «кукарачей» за то, что она вся была увешена расчалками и подкосами.
Чкалов должен был первый подняться на ней в воздух. Он сел в самолет, привязался, долго работал рычагами.
Потом вдруг откинул ремни, вылез из кабины.
— Пусть на этой «кукараче» медведи летают. Садись, Пашка! — Бирин засмеялся. «Чкалов не решается, а я полечу!» Это льстило его самолюбию. И вот Бирин сел з самолет, запустил мотор. На взлете... «кукарача» рассыпалась. Он часто рассказывал об этом случае летчикам.
— Не поверю, чтобы Чкалов испугался! — горячился Гайдаренко.
— Не испугался. Просто у Чкалова тоньше нюх был. Сразу видел, чего машина стоит.
Готовые самолеты Бирин и Гайдаренко перегоняли на посадочные площадки боевых частей. В тот же день связная машина привозила летчиков обратно...
Николай подолгу беседовал с летчиками, присматривался к полетам истребителей. Мечта о своей машине волновала его все сильней. В памяти Николая не бледнели институтские годы — жаркие споры в общежитии о будущей работе, незабываемое волнение перед экзаменами, дружная жизнь веселой студенческой братии.
Аэродинамика, сопротивление материалов, теоретическая механика — это были тяжелые и прекрасные камни, из которых он, радуясь и мучась, строил здание инженерной профессии. И вот он уже не просто Колька Бакшанов, а инженер Бакшанов. Какой теплотой наполняет сердце это строгое и гордое звание — инженер!
Самолет «Ленинградский комсомолец» был его дипломной работой.
Мечта не любит остановок. Она шла дальше. Николай построит много удобных и простых самолетов, они свяжут с центром самые отдаленные уголки страны. Он создаст истребитель, который будет надежно охранять небо Родины.
Но мечту штурмом не возьмешь; ее берут длительной осадой, смелым, упорным и тяжелым трудом. И Николай трудился. Много ночей провел он за расчетами своего истребителя, и теперь снова надо приступить к коренной переделке проекта.