дивана, точно его подбросили пружины.
— Сиди, сиди! —ласково' прикрикнул на него
Чардынцев, продолжая ходить по кабинету. — Тут, конечно,
контрольно-измерительных приборов не существует.
По-моему, тебе надо выбрать время и место и, как говорится,
сразу взять быка за рога: «Наташа! На повестке дня,
мол, один вопрос...»
— Состоялось! — с горькой иронией вымолвил Яков.
— Что состоялось? — не пенял Чардынцев.
— Обсуждение этого вопроса.
— Ну и как? Что сказала Наташа?
Зайцев скривил губы и ответил с подавленной обидой:
— Предложила вопрос с обсуждения снять, как плохо
подготовленный.
— Да, ответ неопределенный, — покачал головой
Чардынцев и вдруг, будто убеждая сам себя, торопливо и
весело загремел басом:—Ну и что же? Замечательно!'
Честное слово, замечательно! Наташа как бы говорит;
«Рановато, брат. Надо еще посмотреть, чего ты стоишь».
Теперь, Яков, все зависит от тебя. Факт!
— Вы так думаете, Алексей Степаныч?
Снова "словно бы ветром подняло Зайцева с дивана.
— Не думаю, а уверен, козел ты бодатый! Такая
девушка, как Наташа, может полюбить только человека с
большой душой. Вот ты и заслужи ее любовь!
Чардынцев. удивился перемене, происшедшей с
Зайцевым. Он весь засветился, засиял, как молодой месяц в
чистом вечернем небе.
— Ну, Алексей Степаныч, вы теперь услышите про
Якова! — сказал он тихо.
Домой они пошли вместе.
Зычно прозвучал гудок, поглотив на несколько секунд
все остальные звуки, и сразу, как по команде, стал зати-
Ф-444 - 24 369
хать разноголосый шум производства. ВыключалисЕ
электромоторы, останавливались станки. И вдруг наступила
тишина. Кто-то обронил ключ, в самом дальнем углу цеха
тоненько прозвенел девичий смех, и оттого тишина
казалась еще более глубокой.
В этот тихий обеденный час и пришел во второй
механический Яша Зайцев. Он три дня занимался на
семинаре агитаторов при парткабинете завода. Девушки
оживились, едва приметили его невысокую коренастую
фигуру.
— Здравствуй, Яшенька!
— Ой, похудел как! Не иначе — влюбился.
Яша старался придать серьезное выражение своему
лицу, но губы, щеки и даже брови боролись с рвущимся
наружу весельем.
— Здравствуйте, девчата. Влюбился, ага, угадали. И
вся беда в том, что у меня есть соперник — Глеб.
Глеб стоял у станка, разговаривая с Наташей.
Услыхав свое имя, он громко спросил:
— В чем дело? Почему меня склоняют?
— Никто тебя не склоняет, ты сам влюбился, — так
же громко ответил Яша. Все рассмеялись.
Глеб почему-то быстро взглянул на Наташу. Она
отвернулась.
— Понятно!—усмехнулась Клава Петряева,
перехватывая взгляд Глеба и не без ехидства кривя тонкие —
ниточкой — губы.
— И ничего не понятно! Вовсе не та, на кого вы
намекаете, — оказал ей Яша.
— Кто же? — спросили все разом.
Наташа, заблестев глазами, пристально глянула на
Зайцева.
— Есть такая девушка, — уклончиво ответил Яша.
— Кто же?
— Не томи! — не унимались девчата.
Яша вытаращил глаза и громко проскандировал:
— Ра-ци-она-ли-за-ция!
Девушки снова расхохотались. Все знали пристрастие
Глеба и Якова к рационализаторской работе.
Особенно раскатисто смеялась Наташа: шутка
разрядила появившуюся было настороженность. Глеб молча
улыбался.
— Девчата1—уже серьезно произнес Зайцев..— %
S70
ведь пришел не зубы точить, а беседу проводить.
Собирайте-ка народ!
Девушки мигом рассыпались по цеху, приглашая
рабочих послушать беседу Зайцева.
Яша был одним из лучших комсомольских агитаторов,
и его любили слушать не только молодые рабочие. Все
собирались к середине цеха, где стоял длинный стол
контролеров ОТК.
Места с обеих сторон стола были свободны: их
неизменно занимали старики. Молодежь стояла позади:
девчата — в обнимку, а парни — рядом.
— Товарищи! — начал Яков, обводя всех своими
лучистыми глазами. — Беседа сегодня будет необычной.
Прошлый раз о Конституции СССР говорил я, а вы
слушали. Теперь же мне хотелось бы, чтобы говорили вы.
Девушки смущенно переглянулись. Старики
хитровато ухмылялись: Яша сызнова что-то выдумал.
— Пусть каждый расскажет, что дала ему наша
Конституция. Это будет интересно и очень наглядно. Сначала,
думается мне, надо дать слово деду Ипату.
Молодежь захлопала в ладоши:
— Просим!
Дед Ипат потрогал рукой седые усы, медленно
сказал:
— С молодых надо бы начать... Молодежь нынче
застрельщик.
— Просим! — еще настойчивее закричали вокруг.
Дед Ипат задумался.
— В памяти моей немало отложилось, — начал он, —
оттого и речь что 'стружка за резцом побежит. Ну да не
пеняйте, — сами вызвали.
Молодежь теснее сгрудилась вокруг деда Ипата,
вслушиваясь в его глухой голос:
— На Путиловском существовала подпольная
большевистская организация. Были в ней люди опытные, не
раз побывавшие в царских тюрьмах. Сбавит, бывало,
хозяин расценки либо обсчитают десятка два рабочих —
глядишь, — уже как голуби по цехам листовки летают.
Иной раз придет в цех незнакомый человек и начнет
речь говорить: «Рабочий класс должен повести народ к
свободе, надо готовиться к вооруженной борьбе».
Агенты охранки, конечно, зашебуршат, станут
протискиваться к смелому человеку, бросающему в народ слова
371
правды, Да не тут-то было! Путиловцы не выдадут. Так,
тесно окруженный рабочими, и уходил, куда надо,
большевистский агитатор. Тепло становилось на душе от
мысли, что есть сила, идущая поперек зверству капитала, есть
люди, не жалеющие жизни своей в этой борьбе.
И все-таки сам я стоял как-то в стороне. Темный был,
что кузнечный мех. Закоптила мне мозги старая, батькой
и дедом завещанная рабская жизнь. Боролся я тоже! Да
только за кусок хлеба. Иного на себя не брал: боялся
оставить сехмерых ребят на попеченье тетки Голодухи.
Как-то раз нашел я в своем верстаке листовку. Слова
в ней горячие, верные. И подпись: Петербургский
комитет РСДРП.
Испугался я. Что, думаю, как найдут у меня эту
листовку? Не миновать страшной беды. Порвал я
листовку на мелкие кусочки. На другой день, гляжу, в верстаке
новая лежит листовка. Злость меня разобрала: «кто
это мне подбрасывает их?» — думаю.
А соседом моим по станку был токарь Михайло
Иваныч. Вы уж догадались, верно, что это и был Михайло
Иваныч Калинин. Я его в ту пору Михайлой звал.
Подхожу к нему с зажатой в кулаке листовкой, спрашиваю:
— Твоя работа?
А у сахМого злость так и кипит. Он поглядел на меня,
маленько подумал, будто решая — стоит ли быть со мной
откровенным, и тихо ответил:
— Моя.
— Что ж ты, — говорю, — такой-разэдакой, погибели
моей хочешь? У меня семеро птенцов, не кукушкиных
детей, а своих, кровных, и все голодные!
— Твои ли одни дети голодные, Ипат? — спросил
Михайло Иваныч и поглядел так, будто увидал во мне
другого, совсем не того, за кого он меня принимал.
— 'Мне до других дела нет! — бросил я в
запальчивости.
— Так... — спокойно отозвался Михайло Иваныч. — В
одиночку жив-ешь... аккурат так, как хозяевам и нужно,
чтоб мы жили. А путиловцы живут по-иному, по-рабоче-
Му — плечом к плечу! — закашлял Михайло Иваныч —
болел он в ту лору — и пошел к точилу, оборвав со мной
разговор.
Назавтра иду на работу, думаю, опять подложил мне
Михайло листовку. Открываю верстак — пусто, листовки
372
нет. И дивно, обида меня взяла: не доверяет, не за того
человека меня принимал] И вспомнил я его слова: «В