Многие встречные знали Джека, и каждый, взглянув на его круглое красное лицо, невольно начинал улыбаться. На углу Хай-стрит навстречу нам попалась маленькая девочка-поденщица. Проскользнув мимо, она промолвила:
— Добрый вечер, мистер Барридж.
Он проворно повернулся и поймал ее за плечо:
— Как отец?
— С вашего позволения, мистер Барридж, он опять без работы. Все фабрики закрыты, — ответила крошка.
— А мама?
— Ей, сэр, нисколечко не лучше.
— На что же вы живете?
— С вашего позволения, сэр, теперь Джимми немножко зарабатывает, — ответила малышка.
Он вынул из кармана жилетки несколько соверенов и вложил в руку девочки.
— Ну, будет, будет, девчушка, — прервал он поток ее сбивчивой благодарности. — Обязательно напишите мне, если ничего не переменится к лучшему. А где найти Джека Барриджа, сами знаете.
Вечерком, прогуливаясь по улицам города, я оказался около гостиницы, где остановился Джек Барридж.
Окно в залу было открыто, и из него в туманную ночь лилась старинная застольная песня. Запевал Джек. Его раскатистый, жизнерадостный голос несся, как порывы ветра, своей бодрящей человечностью выметая весь мусор из сердца. Он сидел во главе стола, окруженный толпой шумливых собутыльников. Я немного постоял, наблюдая за ними, — и мир показался мне не таким уж угрюмым местечком, каким я порой рисовал его.
Я решил, что, вернувшись в Лондон, разыщу Джека, и вот однажды вечером отправился на поиски переулочка в районе Майл-Энд-роуд, где он жил.
Только я завернул за угол, как прямо на меня выехал Джек в своей собственной двуколке. Выезд у него был, прямо сказать, щегольской. Рядом с ним сидела опрятненькая морщинистая старушка, которую он представил мне как свою мать.
— Я твержу, что ему нужно сажать с собой какую-нибудь красотку, а не такую старуху, как я, которая весь вид портит, — проговорила старая леди, вылезая из коляски.
— Скажешь тоже, — возразил он смеясь, спрыгнул на землю и передал вожжи поджидавшему их мальчугану. — Ты у нас, мама, любой молодой еще сто очков вперед дашь. Я всегда обещал старой леди, что придет время — и она будет ездить в собственном экипаже, — продолжал Джек, обращаясь ко мне. — Так, что ли, мама?
— Конечно, конечно, — ответила старушка, бодро ковыляя вверх по ступеням. — Ты у меня хороший сын, Джек, очень хороший сын.
Я последовал за ним в гостиную. Когда он вошел, лица всех находившихся в комнате просветлели от удовольствия, его встретили дружным радостным приветствием. Старый, неприветливый мир остался по ту сторону хлопнувшей входной двери. Казалось, что я перенесся в страну, населенную героями Диккенса.
У меня на глазах краснолицый человек с маленькими искрящимися глазками и железными легкими превратился в огромную толстую домашнюю фею. Из его необъятных карманов появился табак для старика отца, огромная кисть оранжерейного винограда для больного соседского ребенка, который в это время жил у них; книжка Гента — любимца мальчишек — для шумного юнца, который называл его «дядей»; бутылка портвейна для немолодой усталой женщины с одутловатым лицом — его свояченицы, как я узнал позднее; конфеты для малыша (чьего малыша, я так и не понял) в количестве вполне достаточном, чтобы малыш проболел целую неделю; и, наконец, сверточек нот для младшей сестры.
— Мы обязательно сделаем из нее леди, — говорил он, притянув застенчивое личико ребенка к своему яркому жилету и перебирая своей грубой рукой ее красивые кудри. — А когда вырастет большая, выйдет замуж за жокея.
После ужина он приготовил из виски превосходнейший пунш и принялся уговаривать старую леди присоединиться к нам; старушка долго отнекивалась, кашляла, но в конце концов сдалась — и у меня на глазах прикончила целый стакан. Для детишек он состряпал необыкновенную смесь, которую назвал «сонным зельем». В состав «зелья» входили горячий лимонад, имбирное вино, сахар, апельсины и малиновый уксус. Смесь произвела желаемое действие.
Я засиделся у них допоздна, слушая истории из его неиссякаемых запасов. Над большей частью из них он смеялся вместе с нами, от его заразительного могучего смеха подпрыгивали на камине дешевые стеклянные безделушки; но временами на его лицо набегали воспоминания, оно становилось серьезным, и тогда низкий голос Джека начинал дрожать.
Пунш немного развязал языки, и старики могли бы надоесть своими дифирамбами в его честь, если бы Джек почти грубо не оборвал их.