– Ты на меня не сердись. Я вспомнил, что вот так же жене говорил, когда надо было совсем другое. По-видимому, все люди, когда им нечего сказать, говорят одно и то же.
– Да, ты прав, разговоры для бедных тут ни к чему. Ну, дай бог всякому! – Комаренко крепко потряс руку Синицына.
Дверь с грохотом распахнулась.
– Товарищ Синицын!
В комнате стоял Гальцев и со свистом глотал воздух.
– Что случилось?
– А… а… а…
– Да говори же, чёрт!
– Американец убился!
– Как убился? Какой американец?
– С бермы свалился, когда камень рвали. Вниз!.. Сюда несут!
Синицын и Комаренко были уже на улице.
Навстречу им, со стороны канала, двигалась гудящая толпа.
Глава четвёртая
– Ну, а ты? Как ты оцениваешь смерть товарища Синицыной – как самоубийство или как несчастный случай?
– Я уже сказал, товарищ Джабари: для меня всё это совершенно непонятно. Если можно, я просил бы не задавать мне больше на эту тему вопросов. К делу о моём исключении из партии товарищ Синицына не имеет никакого отношения.
Уртабаев тусклыми глазами смотрел на седоватого таджика. Правый ус следователя от частого покусывания был заметно короче левого.
– По поступившим в ЦКК сведениям Синицына как раз имеет непосредственное отношение к твоему делу. В числе компрометирующих тебя улик бюро парткома переслало нам записку, адресованную технику Кристаллову. Почерк записки напоминает твой почерк, и бюро выдвигало предположение, что автором её являешься ты. Это подтверждало бы твою прямую связь с вредительскими элементами на строительстве. В настоящее время установлено, что записку эту писала Синицына.
– Это абсурд, этого быть не может!
Следователь открыл папку:
– Почему этого не может быть? Ты же не писал этой записки? А?
– Не знаю, кто писал, но только Синицына написать её не могла. Это – совершеннейший вздор. Кто это выдумал?
– Есть её показание.
– Когда же она могла дать такое покавание?
– Ты не нервничай. Я говорю, что показание такое имеется. Синицына отправила из Ташкента письмо уполномоченному ОГПУ товарищу Комаренко. Товарищ Комаренко переслал это письмо с нарочным сюда.
– Это – пустяки. Что могло быть общего у Синицыной с Кристалловым?
– Ты успокойся. Вот посмотри! – следователь вытащил из папки четвертушку бумаги и протянул Уртабаеву.
Уртабаев пробежал письмо.
Уважаемый товарищ Комаренко.
Спешу исправить вред, причинённый мною непроизвольно, из соображений личной трусости, человеку, ни в чём не повинному. Сознание этой подлости тяготило меня с момента моего последнего разговора с вами. Правда, сейчас исправлять это дело немного поздно. Речь идёт о записке, найденной на квартире у Кристаллова, авторство которой приписали Уртабаеву. Так вот, записку эту писала я.
По делу Кристаллова, к сожалению, каких-либо дополнительных сведений сообщить не могу, так как не знаю их сама. Связь моя с Кристалловым имела весьма случайный характер и продолжалась недолго. О его контрреволюционных делах я не была информирована. В последний раз, когда я была у него, Кристаллов рассказал мне в издевательской форме о том, как он срывает соревнование на земляных работах. Я поняла, что Кристаллов – не просто антисоветски настроенный человек, а человек, сознательно вредящий строительству. В записке, которую я у него оставила в этот день, я предлагала ему немедленно убраться вон, грозя в противном случае рассказать обо всём Синицыну. Вот история этой злополучной записки и вот всё, что мне известно о самом Кристаллове. Извините, что не даю вам показаний лично, но могло случиться, в последнюю минуту не хватило бы у меня мужества и я так и не рассказала бы вам об этом деле.
Думаю, что настоящего моего заявления достаточно, чтобы снять с товарища Уртабаева позорящее его обвинение.
Валентина Синицына.
– Ну вот видишь, – следователь протянул руку за письмом. – Почерк и подпись, я думаю, тебе знакомы?
– Это – ложь! Она наклеветала на себя, чтобы от меня отстранить подозрение. А вы поверили, присоединили к делам! – Уртабаев в клочья порвал письмо и бросил на пол.
– Ай, какой сумасшедший, – укоризненно покачал головой следователь. – Что же это ты меня, старика, заставляешь на четвереньках по полу лазить? – и, опустившись на колени, он стал собирать в конверт обрывки. – Иди, Уртабаев. Так нельзя работать. Пора взять себя в руки. Приходи завтра с утра. Разберёмся…
…Небо над Сталинабадом голубое и лёгкое, как мыльный пузырь. С цоком пролетели один за другим два упругих фаэтона. В мутных водах арыка, привставая и качаясь, как утопленник, плывёт порожняя бутылка. На вокзале протяжно загудел паровоз («…обязательно поселюсь где-нибудь далеко от железной дороги…»). Прогромыхал грузовик. Опять на вокзале тревожно взвыл паровоз. Гудок назойливой мухой бился о барабанную перепонку. Уртабаев метнулся в первую гостеприимно открытую дверь. Коммерческая столовая: за белыми столиками неприветливые люди, похрустывая челюстями, жрут шашлык.
Подошёл официант и с любопытством уставился на гостя:
– …прикажете?
На лице гостя смешно трепыхался левый глаз…
Когда на следующее утро Уртабаев явился в ЦКК, его немедленно провели к Джабари. Следователь, здороваясь, дружелюбно попридержал его руку.
– Давай начнём по порядку. Какие дополнительные материалы тебе удалось собрать, кроме статьи в «Анис», относительно афганского колхоза?
– Других нет.
– А вот с Ходжияровым? А? Говорю, не было ли каких-нибудь счетов? Может, раньше? А? Раньше ты его не встречал?
– Нет, не припомню. Мне казалось, что где-то я его видел, но, может быть, в толпе. Нет, раньше я с ним не встречался…
– Так… Ну что же, выходит, что к показаниям, данным на бюро, тебе добавить больше нечего? А?
– Да, пожалуй, нечего.
– Тогда давай вернёмся к твоей биографии. Кое-какие места для меня неясны. Ты – сын бедняка, родом из Чубека. Каким образом и на какие средства ты попал в бухарское медресе?
– У отца был богатый брат, мулла. Семья отца была большая, всех прокормить трудно, а дядя был бездетный. Я – самый старший в семье. Дядя решил готовить меня к духовному званию, забрал в Бухару и поместил в медресе. Дядя имел там свою келью, от которой получал изрядный доход. По правде сказать, был я там больше прислужником, чем учеником: прислуживал мударису. Пробыл в медресе всего около двух лет. Насчёт дяди и социального положения моего отца можно справиться в Чубеке, дехкане знают. Отец и сейчас там живёт…
– В каком году ты вышел из медресе?
– В семнадцатом, в марте, кажется. Вскоре после манифеста эмира.
– Сам ушёл или выгнали?
– Убежал.
– Куда?
– В Куляб.
– С джадидами работал?
– Н… нет.
– А почему бежал из Бухары?
– Это – длинная история, к тому же всё равно нет свидетелей, чтобы её подтвердить.
– А зачем нужно подтверждать?
– Да, пожалуй, и не нужно. Это не имеет к моему делу никакого отношения.
– Ну, а всё-таки почему бежал? Медресе надоело?
– Нет, так сложились дела, что дольше оставаться не мог.
– Что это, секрет? А?
– Никакой не секрет, а просто долго рассказывать и незачем.
– Так… А ты Мирзу Фаткулу в Бухаре знал?
– Мирзу Фаткулу? – оживился Уртабаев. – Вы знали Мирзу Фаткулу? Разве вы были тогда в Бухаре? Ведь Мирза Фаткула убит в семнадцатом году.
– Кто тебе сказал?
– Как кто мне сказал? В медресе Мир Араб было. Мне ведь из-за этого как раз и бежать пришлось.
– В келье твоей прятался?
– Вы и об этом знаете?
Следователь прикрыл усами улыбку.
– ЦКК всё знает. ЦКК не захочет, комарча на халате у тебя не шелохнётся. Ты думаешь, прежде чем решать, быть тебе в партии или не быть, ЦКК не взвесила месяц за месяцем каждый год твоей жизни?
– Зачем меня тогда спрашивать?
– Зачем спрашивать? Подожди, я тебе объясню. Я вот до революции, раньше чем стал учиться, портным был. Халаты шил. Закажут мне халат, мерку сниму и сошью. Иной раз сошью, а заказчик возьмёт да за халатом не придёт. Один обеднял, у него нет денег, чтобы уплатить за работу. Другой, наоборот, разбогател: вместо того чтобы выкупить заказанный дешёвый халат, пошёл к другому портному заказать себе новый, побогаче. А у меня халаты остаются висеть. Иногда через год, через два явится прежний заказчик. У того нашлись наконец деньги. Тот обанкротился, и жалко ему стало, что пропадут его задаток и материя. Вот придёт такой заказчик и примеряет давно сшитый халат. А халат как будто и не на него. Кто от недоедания успел исхудать, и халат висит на нём, как на палке. Кто разросся в плечах, старый халат на него не влезает. Кто отрастил живот, и халат на нём не запахивается. Обозлятся, выругаются и уйдут. И выходит, как будто халат действительно не его. Так вот и с поступками человека. Рассматриваешь иногда какой-нибудь поступок из прошлого и думаешь: ай, какой красивый поступок! А случается, и говоришь: ай, какой нехороший! А примеришь его к человеку, получается: или мал ему стал, или велик. И выходит – его поступок, а как будто и не его. Нельзя по старому халату судить о человеке: примерить надо. Иногда важно не что человек о своём прошлом рассказывает, а как рассказывает. Вот потому и спрашиваем. А не хочешь – не говори.