Павел стал взбираться вверх по лестнице.
— Куда ты?! Это тебе что — цирк?! — закричал электромонтер.
Но Павел быстро добрался до балки и осмотрел ферму. А затем медленно, цепляясь руками за частые перекладины, спустился и снова пошел к начальнику участка.
— Тут можно штукатурить без этих подмостей…
— Можно, можно, — шепотком согласился Савельев. — На веревочках штукатуров подвесить, понимаешь?
По щекам Павла прокатились желваки.
— Да, только не на веревочках, а выгнуть из арматуры подвесные подмости и зацепить за фермы. Как закончите штукатурку стены, сразу можно перевесить на другую ферму. И в других цехах подвесные леса будут нужны…
— Нужны, нужны, — снова охотно согласился Савельев. — Как на баню — гудок.
Он развел руками.
— Кто ни придет — все советы дают. У всех душа за дело болит, понимаешь. Только у меня не болит. Все советуют. А я — работаю.
Савельев сипло откашлялся, неожиданно сорвался с места и тяжело побежал в противоположный конец цеха, где штукатурили откосы окон.
15
В эти напряженные дни строительства Павел вместе с другими членами бригады решил не уезжать домой. Их поместили в общежитие.
После работы Павел вышел погулять.
Он был недоволен собой.
Обманывать этого чудаковатого старика — мужа Софьи — было так же неловко и гадко, как ударить ребенка. И зачем? В Софье не было ни одной черты, которая нравилась бы ему. Кривляка. Как все неискренние люди, желающие казаться не тем, что они есть ка самом деле, она постоянно пересаливала и бывала несносна.
…Павел уже одевался. В комнату Софьи вошла домработница Паша — Прасковья Сергеевна, пожилая женщина с блестящими мигающими глазами и глухим голосом, с круглым лицом без румянца.
— Павел Михайлович, — сказала Софья, — только зашел. У него оборвались все пуговицы. Некому пришить ему, бедному… — И вдруг добавила: — Вы, Паша, можете взять себе это пальто…
Паша вышла. Павел не решался поднять глаза.
— Ты меня не уважаешь, — с обидой сказала Софья. — А ведь я всем для тебя пожертвовала. Ты должен ко мне относиться с уважением. С таким, с каким ты говоришь о Марье Андреевне…
Павла передернуло.
Бесстыжая и развратная бабенка. Развратная и бесстыжая гадина с чистой и мягкой душистой кожей, умная и опасная. Он нахмурился и вдруг усмехнулся криво и невесело, как человек, который собирается сделать что-то такое, за что ему самому стыдно перед собой.
А что, если поехать к ней? — подумал он. — В последний раз…
Нет, — решил Павел. — К черту. Если я сейчас не остановлюсь… Если я сейчас не остановлюсь, — я никогда больше не смогу посмотреть в глаза Марье Андреевне…
У молодого соснового леска Павел догнал Петра Афанасьевича Сулиму — бригадира монтажников, который вышел погулять со своим сыном — четырехлетним Петей.
Некоторое время Павел с интересом прислушивался к разговору отца с сыном. Петя шагал впереди, а за ним медленно — Петр Афанасьевич.
— Так куда нужно повернуть, чтобы выйти к станции? Направо или налево? — спрашивал Сулима-старший.
— Направо, — отвечал Петя.
— Правильно. А к дому?
— А к дому — прямо.
— А потом?
— А потом — опять прямо.
— Вот и неправильно, — сказал Петр Афанасьевич. — Что лежало у дороги, когда мы в первый раз тут ходили?
— Галка дохлая.
— Да нет, сынок, труба большая.
— И галка тоже.
— Верно, но я о трубе говорю. Так вот, помнишь, мы возле трубы повернули направо?
— Чуть-чуть повернули.
— Правильно, Петро, чуть-чуть. — Петр Афанасьевич неопределенно хмыкнул. — Ну хорошо, веди, только смотри, чтобы мы не заблудились.
Павел догнал путников.
— Что это вы сына муштруете, Петр Афанасьевич? — спросил он, здороваясь.
— Приучаю ориентироваться. Мать избаловала — всюду за руку водит.
Петр Афанасьевич взглянул на сына, губы его тронула застенчивая усмешка отца, который гордится первыми успехами ребенка.
— Посмотри, Петя, какой жук ползет, — сказал Павел.
Петя умело подобрал жука, но у него не хватило сил удержать его, большой рогатый жук вырвался, упал на дорогу и быстро пополз.
— Заверни его в платочек, — предложил отец. — Где у тебя платочек?
Петя достал из кармана рубашки чистенький платочек и, сразу измарав его в пыли, посадил в него жука.
— А что это за жук, дядя?
Павел стал рассказывать, любуясь свежим, умытым лицом мальчика и чистыми серьезными глазенками.