Внезапно Клава побледнела, закусив губу, привычным движением сложила вязанье, осторожно поднялась и подошла к кровати — снять со спинки грелку.
Петр Афанасьевич глянул на нее, встал и, морщась от боли, которая словно передалась ему, спросил:
— Опять печень?
— Да, — коротко выдохнула Клава.
— Что же ты… за грелку, — сказал он досадливо. — Я сам согрею и дам.
— Поменьше воды налей в чайник… Чтоб скоро…
— Знаю.
Когда он вернулся из кухни, Клава лежала на диване, неудобно опустив голову рядом с подушкой. Завернув грелку в полотенце и подавая ее Клаве, Петр Афанасьевич ворчливо начал:
— Когда ты, наконец, по-настоящему за лечение примешься? Говорим, говорим — и все без толку…
— Ты мне скажешь об этом в другой раз, — сверкнула Клава расширенными от боли зрачками.
Присев на край дивана, Петр Афанасьевич поправил подушку, достал из кармана платок и осторожно вытер Клаве лоб.
— Тише! — прикрикнул он на Петю, затарахтевшего игрушечным поездом. — Подойди сюда!
Петр Афанасьевич посадил малыша на колени и ласково погладил его по голове своей большой, сильной рукой.
Петя посмотрел на маму, утих.
С острой жалостью взглянув на терпеливое лицо жены, Петр Афанасьевич провел платком по ее шее.
Никто бы не узнал теперь в этой легкой, худой, плоскогрудой женщине с острым лицом и частыми морщинками на лбу веселой хохотушки, кругленькой и подвижной, как шарик ртути, девушки-штукатура.
Петр Афанасьевич познакомился с Клавой за четыре года до войны в Грозном, на строительстве новых нефтепромыслов. Клава, как, впрочем, и Петр Афанасьевич, очень любила сладкое, и он быстро разгадал эту ее слабость, ловко оттеснив своих довольно опасных соперников.
В начале войны Петр Афанасьевич ушел в армию. Клава вместе со своими подругами поступила на краткосрочные — по военному времени — курсы медицинских сестер. Вскоре она была призвана.
Каптенармус — старшина из сверхсрочников, мрачный, брюзгливый человек — записывал на карточку размеры одежды.
— Нога? — сказал он.
— Тридцать два, — ответила Клава.
— Я спрашиваю размер обуви, — сказал старшина.
— Тридцать два, — повторила Клава.
— Да ты что, не понимаешь, что у тебя спрашивают? — обозлился старшина. — Покажи ногу.
Клава показала. Старшина захлебнулся от негодования.
— Тут что тебе — детский сад? Где я такие сапоги возьму? Вот тебе сапоги недомерки сорокового размера, а на портянки постарайся добыть пару простынь. Может, тогда они и не спадут…
И все-таки сапоги спали, когда Клава, которая участвовала в боях на севере, в Карелии, однажды под огнем тащила раненого в холодном осеннем болоте.
Она тяжело простудилась. Долго лежала в госпитале.
С этого времени начались у нее болезни, так иссушившие тело, приглушившие звонкий голос…
От веселой красавицы Клавы остались только глаза — мягкие и глубокие. Лоб пожелтел и покрылся морщинами, щеки втянулись, губы увяли. Но что было особенно больно, особенно обидно — не могла Клава иметь детей.
Долго совещались Петр Афанасьевич и Клава и решили взять ребенка на воспитание.
Дело это оказалось вовсе не таким простым и легким, как об этом часто говорят и пишут. Потребовалось много хлопот, справок о здоровье, о семейном положении, заработке, квартире и прочих справок.
Наконец они пришли в детский дом, где молодая, официально строгая заведующая предложила им выбрать ребенка.
Между Петром Афанасьевичем и Клавой еще дома по вопросу о выборе был серьезный спор.
Что мальчика — это было решено с самого начала, но муж настаивал на том, что мальчика нужно взять крепкого, а Клава говорила — ласкового.
— Откуда же видно, ласковый он или нет? — возмущался Петр Афанасьевич.
— Я узнаю, — упрямо твердила Клава.
В детском доме у Клавы разбежались глаза.
В младшей группе были белокурые, розовощекие девочки, словно сошедшие с картинок, черноглазые мальчики с уморительными нежными рожицами — веселые и лукавые, бойкие и тихони.
И вдруг Клава увидела на руках у няни маленького, редковолосого мальчика с удивительно знакомым профилем.
— Да ведь это твоя копия!.. — воскликнула она и протянула руки к малышу. Он к ней охотно пошел.
Петр Афанасьевич, как всегда в минуты волнения, слегка посапывая носом, осторожно убрал со лба малыша влажную прядку, конфузливо улыбнулся, согласился: