Бошко сократил очерк наполовину. Когда его опубликовали, Лене никто в редакции не сказал и слова. Очевидно, очерк не понравился.
Вечером они с Максимом Ивановичем пошли в театр. Лена не рада была театру. Она испытывала глухое, непонятное ей самой беспокойство и, как это иногда бывает, не могла сразу определить, чем оно вызвано. И вдруг поняла: она боялась встретиться с кем-либо из знакомых.
Они смотрели «Учителя танцев», пьесу, которая прежде Лене казалась веселой, жизнерадостной, а сейчас — пустой и ненужной.
В антракте они вышли в фойе. К ним подошел человек в строгом черном костюме, с темным галстуком и с белым платочком, торчавшим из кармана пиджака.
— Знакомьтесь, это моя жена, — неохотно представил Лену Максим Иванович.
Лена не расслышала фамилии подошедшего к ним человека, но ей показалось, что, когда он посмотрел на нее, в глазах у него промелькнуло какое-то презрительное сожаление.
— Максим Иванович, — сказал он с подчеркнутым, с преувеличенным почтением, — у меня к вам всего два слова. Если вы позволите, — холодно и учтиво обратился он к Лене.
— Нельзя ли завтра? — нахмурился Максим Иванович.
— Боюсь, что — нет.
— Одну минутку, — извинился перед Леной Максим Иванович. Они отошли немного в сторону, и Лена заметила, что человек в черном костюме говорит Максиму Ивановичу сквозь стиснутые зубы что-то резкое и неприятное, а Максим Иванович, переминаясь, улыбается одним краем рта и мучительно щурится. Затем, не прощаясь, он подошел к Лене и сказал устало:
— Пойдем в зал.
После спектакля Максим Иванович предложил:
— Поедем в ресторан.
Слова его прозвучали неестественно оживленно.
— А может быть, лучше домой? — нерешительно возразила Лена.
— Очень тебя прошу. Хоть ненадолго.
Они сели за крайний столик у окна. Из соседнего большого зала ресторана доносился высокий женский голос в сопровождении саксофона. С поддельным весельем он напевал:
Максим Иванович внезапно побледнел.
— Здесь пахнет рыбой, — сказал он. — Жареной рыбой…
— Да, пахнет, — подтвердила Лена.
— Я не выношу этого запаха, — поморщился Максим Иванович.
Странно улыбаясь, он рассказал Лене, что в детстве однажды отравился грибами. Ему было очень плохо. На кухне в это время жарили рыбу. И ему казалось, что именно от этого запаха его выворачивает, от этого у него леденеют пальцы и к сердцу подступает холод.
— Может быть, пойдем отсюда? — предложила Лена.
— Нет. Не нужно. Мне уже лучше.
Максим Иванович выпил рюмку коньяка и закусил лимоном. Лена ела мороженое. Когда Максим Иванович уже собрался расплачиваться, к их столику, твердо ступая, подошел Валентин Николаевич.
Я раньше не замечала, что он косит, — подумала Лена. И вдруг вспомнила, что о пьяном иногда говорят «окосел», а когда Валентин Николаевич заговорил, поняла, что он действительно пьян.
— Позвольте присесть? — обратился он не к Лене, а к Максиму Ивановичу.
— Пожалуйста, — обрадовался тот.
— Костя, — подозвал Валентин Николаевич официанта. — Вы что пьете? — спросил он у Максима Ивановича.
— Коньяк.
— Принеси вам коньяку и крымских яблок.
Он помолчал, закурил.
— Ваша жена меня презирает, — сказал он Максиму Ивановичу. — За то, что я промолчал об авторе карикатуры. Или — будем точны — не промолчал, а солгал. Она еще молода, и для нее вся жизнь делится на «да» и «нет», а что сверх того — от лукавого. Но мы-то с вами знаем, что жизнь сложней, что она диалектична, что «да» и «нет» в ней перемешаны, как овощи в винегрете.
— Да, этого она не понимает, — согласился Максим Иванович. — И чем позже поймет она это — тем лучше.
— Для нее. Но не для вас, не для меня, не для творчества. Вы думаете, что я не люблю Александрову? — неожиданно спросил он у Лены.
Лена молчала. Принесли коньяк.
— Да, не люблю! — сказал он, наливая три рюмки.
— Я не пью, — отстранила рюмку Лена.
— Выпьем сегодня, — тихо попросил Максим Иванович.
— Да, не люблю! — повторил Валентин Николаевич и выпил коньяк. — Но — уважаю. И вы, Лена, похожи на нее. Для вас так же, как для нее, есть только «да» или «нет». А жизнь сложнее, намного сложнее…