Он редко встречал старых товарищей, членов одной с ним комсомольской ячейки, соседей по общежитию. И только иногда в Центральном Комитете партии, в коридоре дюжий генерал-лейтенант неожиданно обнимал толстого, с одышкой Бошко и после долгих взаимных расспросов вдруг вздыхал:
— Ваня, Ваня, где же твой чуб? Ведь какой кучерявый был…
— Внутрь вошел, — флегматично отвечал Бошко. — Меньше завитков наверху — больше внутри. — И в свою очередь замечал: — А у тебя, Сашенька, что-то брюшко очень заметно стало.
— Ну, да и ты не из самых худых…
И они расставались, чтобы снова встретиться только через несколько лет, эти старые комсомольцы.
…Вернулась Лена. Бошко просмотрел перепечатанные странички и написал вверху на первой: «В набор». Его широкое лицо с мясистым носом, круглым подбородком и большим ртом с черными, опущенными книзу усами, как всегда, выглядело умным и привлекательным.
…Ей было знакомо каждое слово. Все это написала она. И все же, когда Лена увидела свой очерк напечатанным на газетной странице, внизу, подвалом, она перечитывала его так, словно это было сделано кем-то другим. Опубликованный в газете, ее очерк словно приобрел новые качества — он стал значительней и значимей, он был своим, а вместе с тем отделился от нее и зажил уже самостоятельной жизнью.
— Поздравляю, — сказала ей Александрова перед летучкой. — Очерк ваш мне очень понравился. Талантливо сделано.
Со дня встречи в ресторане Валентин Николаевич делал вид, что не замечает Лену, смотрел сквозь нее, мимо, а она опускала глаза, досадуя на себя. Но сегодня он подошел к ней, пожал руку и сказал смущенно:
— Растете, Леночка. Хорошо растете.
На летучке ее материал и дежурным критиком и выступавшими единодушно был признан одним из лучших в последних номерах.
К концу дня в редакцию пришел Павел.
— Что же вы так? — сказал он Лене. — Ведь договорились, что, перед тем как вашу заметку напечатают, вы мне ее покажете.
Лену обидело название «заметка», употребленное по отношению к ее очерку, но она чувствовала себя виноватой. Она же сама попросила у Павла разрешения прочесть ему очерк перед тем, как отдаст в печать.
— Как-то так получилось…
— Плохо получилось. Вы все-таки нахомутали…
— А что? — в замешательстве спросила Лена.
— Да многое. Прежде всего вы похвалили Хейло, а из него такой монтажник, как из вас…
У Лены в глазах мелькнул испуг. Ей показалось, что Павел скажет: «Как из вас — журналистка».
— …как из вас чемпион по вольной борьбе.
— Я его не хвалила, — возразила Лена.
— Раз в статье о нем вспомнили — значит, хвалили. И дальше. У вас сказано, что он невысокий, черноволосый. Невысокий — это правильно. Но где он, к черту, черноволосый, когда он лысый, как колено. Все строительство смеется над вами и над ним. Ну, что над ним смеются — мне не жалко, а вот вы… Можно же было спросить…
— Ах, как нехорошо! — сморщилась и опустила голову Лена.
— Конечно, нехорошо. А этот Хейло такой, что он еще к главному редактору с жалобой прибежит, потребует, чтобы опровержение дали.
— Очень плохо… Ну, а в целом материал вам понравился? — спросила она с надеждой.
— Нет, — прямо ответил Павел. — И в целом не понравился. Слишком много вы в нем удивляетесь. А удивляться нечему. Работают люди. Правда, я правильно оценить эту заметку не могу, мне все же приятно, что о нас в газете написано. А вот приятно ли это людям, которые не работают на нашем строительстве, — не знаю. Это надо у них спросить.
— Но атмосфера строительства все-таки чувствуется? — спросила вконец огорченная Лена.
— Атмосфера? — с сомнением посмотрел на нее Павел. — Чувствуется, конечно. Но вот хоть вы и написали и «майна» и «вира», а разговаривают люди по-другому. Лучше разговаривают.