Директор поручил ему подумать о составе бригады и принести денька через два, не позже, список.
— Только таких людей, на которых положиться можно, что не подведут, — предупредил он. — А я позабочусь о том, чтобы оплата за образцы и за все, что будете создавать после них, заинтересовала бригаду. Значит, договорились?
Илья Тимофеевич целый день раздумывал над составом будущей бригады. Посоветовался с председателем фабкома Терниным, перетолковал с сыном, которого тоже прочил в «мебельные ополченцы», как назвал он бригаду. Сергей, однако, в бригаду идти отказался, хоть и был у него седьмой «краснодеревный» разряд.
— Зря, Серега, зря не соглашаешься, — наступал отец, — смотри, какое дело я тебе предлагаю: славу нашу мебельную на ноги ставить! На склад-то твой хоть кого поставь, лишь бы в столярном деле кумекал, а мне помощник правильный нужен. Так записать или как?
— Не пойду, батя, не наседай, — отговаривался Сергей. — Пошел бы я, и дело мне это, сам понимаешь, как мило, да только…
— Ну чего только?
— А то, что промежуточный склад — это мне партийное поручение, понятно тебе? Ты пойми, у меня здесь оборонный рубеж, откудова браку будем отпор давать.
— У тебя оборона, а у меня наступление, — подмигнул Илья Тимофеевич, — ну-ка смекни, что лучше?
— Не мани, не мани! — махнул рукою Сергей Ильич. — В этом деле я над собой не хозяин, понял?
— Надо полагать… — отступился наконец Илья Тимофеевич.
Состав бригады все же наметился подходящий. Вечером, уже дома, отужинав и выпив по обыкновению пяток стаканчиков наикрепчайшего чайку, такого, что, по словам самого Ильи Тимофеевича, «и у турка цвет лица, без сомнения, потерялся бы», старый мастер нацепил очки и, подстелив газетку, чтобы не наследить чернилами на клеенке, принялся за четвертое по счету переписывание состава бригады.
Половина фамилий уже была занесена на чистенький листок из школьной тетради, когда в обшивку дома постучали.
Илья Тимофеевич поднялся, сдернул с носа очки и подошел к окну. Просунув голову между густо разросшимися геранями и бальзаминами, он спросил!
— Кто?
— Выходи, друг-товаришш, на завалинку повечеровать, — раздался где-то у самого подоконника знакомый, со сладенькой хрипотцой голос Ярыгина.
— Чего стряслось, Пал Афанасьич? — недовольно спросил Сысоев.
— Дело есть, Тимофеич, первейшей важности.
«Неспроста прикатил, хитрый черт!» — подумал Илья Тимофеевич, неохотно выходя из дома. Он знал, что выйти нужно, потому что Ярыгин все равно не отвяжжется.
Ярыгин уже сидел на скамеечке у ворот, положив руки на колени и тихонько пошевеливая пальцами, Сысоев сел возле. Помолчали.
Солнце стояло низко. Его лучи светлыми полосами пробивались сквозь нагромождения облаков. Стороной тили дожди. Густые полосы ливня вдалеке размывали серо-синюю пелену туч и едва заметно ползли вместе с нею. Где-то в стороне лениво перекатывался гром.
Ярыгин сидел молча и неподвижно, словно окаменевший. Глаза его остановились на одной точке, будто прицеливались. Только пальцы рук по-прежнему извивались на коленях.
— Ты, Пал Афанасьич, уж не на богомолье ли собрался? — спросил Илья Тимофеевич, усмехнувшись. — Меня из избы вытащил, а сам сидишь, молитвы на память читаешь, что ли…
Ярыгин очнулся. Глазки его засуетились, усики дрогнули.
— Ты, Тимофеич, насчет бригадки-то поразмыслил, аль пока не прикидывал? — разрешился он, наконец, вопросом.
— Не прикидывал пока. А ты что, соображения имеешь?
— Вроде. — У Ярыгина вздрогнуло правое веко и левый ус начал подниматься кверху.
— Какие же, любопытствую? — насторожился Илья Тимофеевич.
— Народу-то сколь в бригаду метишь?
— Говорю: не прикидывал.
— Так, так… А ведь народишко, Тимофеич, туда самый отборный потребуется.
— Смекаю.
— Да-а… человечков шесть, а то и восемь, — продолжал Ярыгин.
— Может, шесть, а может, и восемь, — согласился Сысоев, косясь на собеседника. Он начал понимать, к чему тот клонит.
Ярыгин сидел в прежней позе, внимательно разглядывая соседний тополь.
— Так, так… А мебелишка-то из какого сортименту будет, смекнул?
— Это мне пока неизвестно, после решать будем, полагаю, на художественном совете.
— А-а…
Ярыгин неожиданно повернулся к собеседнику лицом, несколько секунд смотрел на него и вдруг заговорил торопливо, вкрадчивым голоском:
— Я ведь что соображаю, дело-то к чему идет — умельство наше стародавнее раскопать, мебелишку такую, как при земстве, стряпать, верно?
— Нет, брат, такую не пойдет, — решительно замотал головой Сысоев, — Время нынче не то!
— Верно, зерно, хе-хе! — мелконько затряс лицом Ярыгин, — прежде-то у дворянства-то взгляды на художество тонкие были, вкусы с подходцем, а нонче-то…
— А нынче еще тоньше, так понимай! — повысил голос Илья Тимофеевич. Не скрывая своей неприязни, он хмуро глянул в испитое лицо Ярыгина. — Да, да, Пал Афанасьич, взгляды тоньше да подходец поглубже! Тут, брат, финтифлюшками не отделаешься, настоящее художество требуется. Чтоб за живое брало, не то что там дворянам твоим вихры-мухры разные!
— Вот и я про то же! — быстро согласился Ярыгин и вдруг сжался весь, словно для броска. — Тут, окромя нас, стариков, никто не сможет, Тимофеич, никто! Слышишь, не сможет! — еще раз шепотом повторил он, нагибаясь к самому лицу Сысоева. — Ты мне там какое дельце в виду имеешь, бригадир? — пошел он, наконец, в открытую.
Сысоев не ответил.
— Тут ведь что, Тимофеич, что главное-то! — заспешил Ярыгин. — Не только состряпать надо, отстоять требуется. Многие против нас попрут. У нас, сам знаешь, к чему привыкли: побольше да попроще, план подай! Наше художество не ко двору!
— Я, Пал Афанасьич, худого не скажу, — вдруг перебил Илья Тимофеевич, — только тебя в бригаду не предполагал. — Голос его прозвучал негромко, но твердо.
Ярыгин торопливо начал скоблить ногтями лоб.
— Это мало важности, что не предполагал, — не растерялся он, — я не в обиде, понимаю, ты думал, я не соглашуся, ну а я… сам понимаешь, для общей пользы… не постою, пойду, раз уж надобность обнаружилася, хе-хе!
— Обойдемся мы, говорю, — отрезал Сысоев, — хватит народу. Так что вот. Не к чему тебя отрывать.
Пальцы на коленях Ярыгина замерли, как будто одеревенели. Некоторое время он сидел неподвижно, чего-то ждал. Минута прошла в молчании.
За Медвежьей горой снова прокряхтел гром. Темное облако отстригло полосы солнечного тумана. Тревожно зашелестел тополь.
— Вот я и говорю, — как бы нехотя произнес Ярыгин, — как-то еще дельце это обернуться может. Нам ведь план нужен, а такую нужду грех прозевать. Тут еще хуже мебель дай — все равно брать будут, В городе плюнут — в деревне подберут. При такой поспешной жизни кто красоту-то твою разглядывать станет? Хе-хе! На простой-то мебеляшке и заробить легче, гони знай.
Ярыгин замолчал, покряхтел, оглядел горизонт.
— Знать-то погода переменится, ишь кругом затягат, — вяло пробубнил он. — Да-а… хе-хе!.. Ты думаешь, Тимофеич, в бригаде вас с деньгой не облапошат, что ли? Держи карман? Это в приказе для красного словца насчет материальности брехнули; объедут на кривой, хе-хе! А Ярыгин что! Ярыгин не пропадет.
— Ты, Пал Афанасьич, вот что, — хмуро проговорил Сысоев, — шел бы отдыхать. Да и мне недосуг.
— Гонишь? — насторожился Ярыгин.
— Советую.
— Неспокойно рядом с Ярыгиным? Хе-хе! — Ярыгин язвительно усмехнулся. Колючие зрачки его замотались из стороны в сторону.
— Разные дороги у нас с тобой, вот что! — Илья Тимофеевич встал.
— Ты про что это? — тоже поднимаясь, спросил Ярыгин.
— Про всё!
Взгляды их встретились. Глаза Ярыгина сузились до предела. Они жгли ненавистью лицо человека, постоянно портившего ему, Павлу Ярыгину, жизнь. Как ненавидел он это лицо, эти спокойные, с чуть заметной голубинкой глаза! Дали бы ему волю, разрешили бы уничтожить, раздавить этого человека! Вот бы праздник-то был!