— Действуйте! — скрипнуло в трубке.
Собрав людей, Таня объявила, что придется идти выгружать доски.
Никто не возражал ей. Только боковцы закапризничали.
— Работа не по прямой специальности, — процедил Боков, когда Таня вызвала его, чтобы выдать по списку рукавицы, — выполнять можем при наличии особого желания, а таковое не обнаруживается, — он развел руками, осклабился.
— Опять за старое? — строго спросила Таня.
— Мы за новое, — возразил Боков — Ком-му-низьм строим, эксплатации нет, закон и точка!
— Попробуй только сорви! — басом над его ухом предупредил Шадрин.
Из цеха боковцы выходили последними и без заметного энтузиазма.
— Выгружать, что ли? — скорчил гримасу Рябов.
— Увидим, — безразлично проговорил Нюрка, сбавляя шаг.
Разбив людей на бригады и расставив их к пяти вагонам, Таня сама отправилась в четвертое общежитие за комсомольцами. На их долю оставалось два вагона. В переулке она едва не налетела на каких-то двух людей, шедших навстречу. Полуночников она разглядеть не смогла и, только различив хрипловатый смешок и обрывок фразы: «а ты думал, как, друг-товаришш?», догадалась, что откуда-то тащится с неизвестным собутыльником Ярыгин.
Немного спустя четырнадцать человек вместе с Сашей Лебедем входили по железнодорожной ветке в западные ворота фабрики.
Разгрузка шла полным ходом. Над территорией лесобиржи стояли многоголосый гул, стук падающих досок, громкие возгласы парней, пронзительный визг девчат. Кто-то начал частушку. Ее подхватили. Боковцы оттаскивали доски от платформ, не слишком утруждая себя, по одной штучке. Они то и дело присаживались. Тогда слышался бригадирский бас с высоты четвертой платформы:
— Эй, помощники! Сызнова обед или что? Такая работенка не в счет, лучше уж в цех уматывайте!
И боковцы снова брались за работу.
Саша Лебедь где-то в досках потерял рукавицу и не нашел. Он попросил у Тани запасную.
— Нету, Саша, сама без рукавиц работаю, — ответила Таня.
— Разрешите в гарнитурный сбегать, — попросил Саша, — у меня там в шкафу давно, еще от субботника пара припасена.
— Беги быстрей.
И Саша, спрыгнув с платформы на груду досок, бегом помчался к цеху.
Розову с Ярыгиным везло. Они прошли прямо через ворота, которые оставались незапертыми. Скоро за порожняком должны были подать паровоз.
Свернуть сразу за ближние штабеля досок и пройти незамеченными вдоль забора до здания фабрики было вовсе не сложно. Миновав пустой станочный цех, Ярыгин с Розовым поднялись на второй этаж. Степан отыскал на пожарном щитке подходящий гвоздь, выдернул его.
— Попытаем счастье, — проговорил он, пробуя просунуть острие гвоздя в замочную скважину. — Как войдем туда, дядя Паша, я пресса быстренько разверну, а вы водичкой это… чтоб моментально всё, ну? — говорил Розов, ковыряясь в замке.
— Давай, давай, колупай, друг-товаришш, — поторапливал Ярыгин.
— Вам языком-то ладно «колупать», а раз он, проклятый, не лезет, — огрызнулся Степан, продолжая шарить гвоздем в отверстии. — Замок-то нехитрый, его только открыть, а закрыть после проще простого — нажал и всё… Вот зараза, не зацепиться никак! — Розов длинно и сложно выругался.
По лестнице взбежал Саша Лебедь. Он остановился в недоумении. Брови его сдвинулись. На лице были удивление и испуг. Он старался понять, зачем здесь эти люди, почему гвоздь в руке Степана и почему у него вдруг так тревожно заметались глаза.
— Ты чего здесь, а? — приглушенно спросил Саша, начиная догадываться, что становится свидетелем какого-то черного дела. Заметив на двери замок, он только сейчас вспомнил, что Илья Тимофеевич сегодня запер цех. Значит, и за рукавицами он сюда зря бежал. Замок заперт! Значит, не удалось мазурикам? Значит, они пакостят! «А я-то на Илюху думал! — пронеслось в мозгу. — Вот где вы попались!»
Саша стоял, не зная, что предпринять сейчас. Уйти? Они оба скроются. Но как известить людей? Татьяне Григорьевне сказать?
— Пошли, дядя Паша, — проговорил Розов, засовывая руки в карманы. — Утром проверим, раз уж запер, какой-то олух.
Он направился к лестнице мимо Саши. Следом двинулся Ярыгин. Глазки его укололи Сашу, и столько темного прочиталось в них, что у Лебедя по спине прошли мурашки.
— Не выйдет номер! — пронзительно крикнул Саша, бросаясь по ступенькам вниз и с размаху толкая Ярыгина плечом. — Не выйдет! Не уйдете далеко!
Ярыгин успел схватить его за полу ватника. Саша рванулся так, что защелкали суставы ярыгинских пальцев. Опрометью сбежав с лестницы, он бегом помчался через станочный цех.
— Сцапают при всем при том! — трусливым шепотком просипел Ярыгин, покосившись на Розова. Тот, ничего не говоря, вдруг бросился в противоположную сторону, на площадку второго этажа к запертой изнутри на крюк двери запасного выхода. «Самому-то смыться бы! — пронеслось в голове Розова. — Пускай старый пестерь один разбирается!». Сбросив крюк, он толкнул дверь и стремглав кинулся вниз по лестнице с другой стороны корпуса. Неизвестно откуда взялась прыть и у Ярыгина. Скатившись со ступенек, он вприскочку мчался вдоль забора, как насмерть перепуганный человек, никак не поспевая за Степаном, который очень быстро удалялся от него.
Поднявшиеся на второй этаж вслед за Сашей — Таня, Шадрин, Алексей и Илья Новиков — не обнаружили ничего, кроме отворенной двери запасного выхода, свежих следов, идущих по заснеженным ступеням лестницы и еще дальше, мимо штабелей к забору.
Илья Тимофеевич, уже в шесть часов утра извещенный Сашей о ночном покушении, пришел в цех сразу. Он хозяйским глазом оглядел прессы: все было в полном порядке.
— Вынимать-то когда будем? — поинтересовался Саша.
— Народ придет, тогда уж… при всех чтобы.
— Скорей бы уж, — нетерпеливо проговорил Саша, — узнать не терпится.
— Терпи. Теперь-то уж все равно пакости кончились.
— Значит, это уж определенно они, да? — Саша поднял на своего учителя ставшие строгими глаза.
— А ты думал кто? Эх, Шурка, Шурка! Если бы все тебе рассказать, чего мне про этого человечишку известно… Да не стоит. Главное сам знаешь теперь. Поскольку ради денег на пакость решился, и скотиной не назовешь; вся скотина смертельно обидится за такое прозвание. Ты вот молодой, тебе особо помнить полагается: два сорта людей на земле живет — человеки и человечишки. У одних забота — сделать побольше, у других — побольше денег слупить. Им все равно за что, лишь бы деньга да потолще. Их, по правде сказать, у нас не здорово много остается, но есть же. И загвоздка тут вот в чем: чем их меньше, тем злее душонка ихняя пакостная. Да и нам-то чем дальше, тем тошнее стаёт на грязь эту глядеть, хоть и меньше ее год от году. Отчего так? А оттого что, сам посуди: если на тебе одежонка дрянь, рваненькая, бедненькая да припачканная, ты хоть по самые ноздри в грязи обваляйся, мало заметно будет. А ну-ка надень на себя все новое, праздничное, светлое, да посади хоть крохотную грязинку. Душа ведь изболится, пока не смоешь. Вот и в жизни так: чем житье радостнее, тем больнее от всякого сору делается, верно? А всего досаднее, браток, что живут эти человечишки промеж нас, пользуются всем наравне, говорят по-нашему, наше дело делают, праздники наши справляют и за ручку с нами здороваются, а в душонке у них, худого не скажу, помойка! Вот, браток.
Саша внимательно слушал Илью Тимофеевича, широко раскрыв глаза и приоткрыв рот. Старик подергал бородку и усмехнулся.
— Рот затвори, сквозняком продует, — сказал он и тихо, тепло засмеялся.
— Таких в тюрьму надо, а то и под расстрел! — гневно проговорил Саша. — Хуже врага всякого такие вот.
— Ну это ты, браток, хватанул, — сказал Илья Тимофеевич. — Я сам казнь придумывал спервоначалу, так у меня получалось, что всего-навсего морду набить требуется. А с Мироном Кондратьевичем поговорил, другое понял. Показать человечишкам, что в нашей жизни мы их гостями считаем и что ихнего ничего среди нашей жизни нету, кроме того куска земли; на котором ихние пятки стоят. Все остальное наше. Уразумел? Вот именно, все наше! И покуда живем — наше, и помрем когда — тоже нашим останется… Ну ладно, давай-ка, браток, к работе приготовляться, — неожиданно оборвал разговор Илья Тимофеевич и направился к своему верстаку.