После завтрака она предложила:
— Давайте поедем куда-нибудь вместе. Георгий, ты согласен?
Георгий помотал головой:
— Если бы не концерт вечером. Заниматься надо.
«Не хочет. Я ему совершенно безразлична», — подумала Таня. И вдруг, задорно блеснув глазами, улыбнулась Савушкину.
— Ну, а у меня нет сегодня концерта! Давай поедем, Ванек, хорошо? Я тебе Москву покажу. Будем кутить! Весь день! Поехали!
Георгий ничего не сказал. Ксения Сергеевна сосредоточенно помешивала ложечкой в стакане давно остывший чай.
9
…Уже ныли ноги, уже голову кружило от бесконечной ходьбы и езды по Москве и отчаянно сосало под ложечкой, когда Таня сказала наконец Савушкину:
— Обедать, Ванек! Я страшно проголодалась.
В ресторане они выбрали уединенный столик, слегка заслоненный портьерой.
— И шампанского закажем, обязательно! — заявила Таня, усаживаясь. — Ведь мы же собирались кутить. — Она засмеялась.
За обедом Таня ела плохо. Зато много пила шампанского. Она то и дело подвигала свой фужер Савушкину.
— Выпьем еще, Ванек. За нашу встречу.
На щеках ее выступил румянец, глаза блестели. Она говорила много и без умолку — вспоминала Новогорск, свой отъезд в Москву, подруг, которые провожали ее тогда. Оказалось, что Ваня одну из них встретил в Новогорске. Таня расспрашивала про нее…
Савушкин не сводил взгляда с Таниного лица, с густых и пушистых ее волос. Ему было хорошо от ее голоса, от ее улыбки, от живого блеска больших серых глаз.
Таня снова подвинула ему свой фужер. Ваня налил вина. Оно слабо пенилось.
— Интересно, где-то он летает сейчас, — проговорила Таня, просматривая вино на свет.
— Кто?
— Стриж, которого ты выпустил тогда на вокзале. Помнишь?
— А малиновка? — улыбнулся Савушкин.
— Которую ты дал мне подержать… во дворе, — сказала Таня, снова подвигая фужер. — Ты меня тогда назвал обманщицей.
— Может быть, не надо больше? — спросил Савушкин и положил руку на бутылку с шампанским.
— Мы же собирались кутить. — Таня приглушенно засмеялась, но Савушкину почудилось в ее смехе что-то очень далекое от радости. — Не наливаешь? Ну тогда я налью сама.
Таня налила себе немного вина, налила Савушкину, взяла еще один свободный фужер и наполнила его до краев.
— Зачем это? — удивился Ваня.
— Ему….
Она чокнулась с этим фужером и поставила его на свободный край стола. Выпила свое вино, подперла рукою лоб и закрыла глаза. Голова уже основательно кружилась. Таня долго молчала, потом подняла глаза на Савушкина.
— Ванек… Ты слышал когда-нибудь, как поет… стружечка? Скажи…
— Тебе нужно домой, Таня, — озабоченно проговорил Савушкин. — Поедем. Ты отдохнешь, а утром я снова приеду к тебе и мы опять отправимся куда-нибудь. Хорошо?
— Ты скажи, — настаивала Таня.
— Поедем…
Таня усмехнулась.
— Ты думаешь, я опьянела?.. Это тебе кажется, Ванек. Просто я… счастливая. Сча-стли-ва-я… Я нашла его. Я люблю. На всю жизнь, Ванек. Ты сердишься, что я тебе говорю это? Не сердись. Кому же мне еще сказать… Теперь только ты и знаешь об этом. — Таня долго водила тупым концом вилки по тканому узору белой скатерти. — Только ты и знаешь. Ты да я. И никто больше. Даже он не знает. — Она недолго смотрела куда-то мимо плеча Савушкина. Повторила:
— Ты не знаешь, какая я счастливая.
Савушкин заметил, как дрогнули ее губы.
— Как хорошо, что ты со мной, Ванек, — сказала она сникающим голосом. Помолчала. И произнесла медленно и раздельно: — Как хорошо… что у меня нет… сегодня… концерта.
Она закрыла лицо ладонями и все ниже и ниже опускала голову. Плечи ее вздрагивали.
— Не надо, Таня. Не надо, — говорил Савушкин, подавшись к ней через стол. Он крепко, по-дружески, сжал ее запястье и, глядя, как выплескивается растревоженное вино из фужера на краю стола, повторял: — Возьми себя в руки… Возьми себя в руки…
Впрочем, может быть, он говорил это и самому себе.
10
…Через два дня Таня провожала Савушкина.
Был солнечный июльский день. Совсем как тогда, в Новогорске, когда она уезжала в Москву. Только теперь на площадке вагона стоял Ваня, а она — внизу, у подножки. И она так же, как он тогда, долго шагала рядом с вагоном, когда поезд тронулся. Ваня улыбался и махал ей. Она отстала, но все шла, шла… И остановилась только в конце перрона. Глядела вслед поезду.
«Снегирьки-снегирики — аленькие грудки…» — без конца почему-то вертелись в голове слова детской песенки. И опять вспоминался тот зимний день, когда увидела заколоченную дверь флигелька, где жил с отцом Ваня, увидела заснеженную рябину, на которой уже не было снегирей, и следы от полозьев на снегу…
«Уехать… Уехать…» — застучала в мозгу неожиданная мысль. Надо уехать! Уехать от самой себя, от своей любви….
Но уехать значило потерять даже те короткие минуты, когда она видит Георгия, потерять то, без чего она не может жить. Да и куда уедешь?
Таня поехала к Громовым прямо с вокзала. Долго звонила, пока не вспомнила наконец про ключ. Отперла дверь…
Дома никого не было. Она устало опустилась на винтовую табуреточку у рояля и облокотилась о крышку.
Зачем она, собственно, пришла сюда? Все равно никого нет, через два часа нужно на фабрику. На смену.
А руки сами поднимали крышку, сами брали ноты с этажерки. И толстая тетрадь сама открылась на сонате Грига. Таня поставила ноты на пюпитр…
Порывистая тревожная мелодия. И опять в ней свое, близкое. И представляется даже, что Георгий рядом, что звучит скрипка…
Но так как скрипки не было, Таня стала напевать мелодию там, где могла. Она играла все громче, все глубже погружалась в звучание сонаты, и не думала больше ни о чем, и снова прощала себе шероховатости, довольно частые из-за левой руки.
Она не слышала, как отворилась дверь, как вошел Георгий.
Наконец устала. Опустила руки. И обернулась.
Георгий стоял бледный. У него были странные глаза. Такие глаза бывают у людей, которые кричат от боли
Таня кинулась к нему.
— Ты слышал, да? Слышал?.. Я не могла, я не могу больше! Я…
Георгий, не глядя на нее, молча прошел к себе.
…Когда вошла возвратившаяся Ксения Сергеевна, Таня, все еще ошеломленная, стояла посреди комнаты. Ксения Сергеевна сразу заподозрила неладное.
— Что, Танюша?.. Что случилось?
— Я пробовала сонату Грига, — сказала Таня упавшим голосом. — Георгий слышал и… не знаю, что с ним… Я играла плохо, конечно, только я…
— Сонату Грига… Сонату Грига, — как-то отрешенно проговорила Ксения Сергеевна. И вдруг подошла к Тане, взяла за плечи и долго-долго смотрела в ее повлажневшие глаза. — Девочка ты моя… Ведь это я, я виновата, что не рассказала тебе всего.
Она отошла, села на диван и повторила несколько раз в раздумье:
— Может, было бы лучше… Может, было бы лучше...
Потом позвала Таню.
— Сядь, Танюша.
Таня села.
— Ты все поймешь сейчас, — продолжала Ксения Сергеевна. — Соната Грига — это… Впрочем, нужно по порядку. Дело в том, что Георгий…
Ксения Сергеевна замолчала, отвернулась. Потом заговорила снова:
— …Георгий любил девушку. Нет, я сказала неточно. Он любит.
У Тани дрогнуло сердце.
— Любит девушку, которая… которой нет.
— Как нет? — не поняла Таня.
— Она умерла.
Ксения Сергеевна приложила платок к губам и отвела взгляд.
— Ее звали Верой… — сказала она, все не отнимая платка.
И Ксения Сергеевна рассказала Тане.
…Вера училась в консерватории и должна была кончить ее нынче, на год позже Георгия. Он подружился с нею после одного студенческого концерта, на котором собирался играть сонату Грига. Выступление его тогда едва не сорвалось: заболел аккомпаниатор, тот самый Миша Коринский, которого Таня уже знает. Георгий, расстроенный, хотел уже уходить домой, когда к нему подошла девушка, которую он до этого не раз видел в консерватории. Она часто, бывало, стояла у окна в коридоре, по которому проходил Георгий, и провожала его глазами. Она подошла к нему, когда он уже укладывал в футляр скрипку, и сказала, что хочет заменить аккомпаниатора. «Не бойся, я не подведу, — сказала она. — Вот увидишь…»