А до отъезда еще так далеко. Целая ночь и… половина дня!
Уже в сумерках Таня ушла в городской сад; там где-то были подружки, с которыми не пошла вначале: хотелось помечтать одной.
Подруг Таня не разыскала, но в одной из аллей встретила Ваню Савушкина. Он обрадовался так, будто только и ждал этой встречи. Вместе пошли по дорожкам сада, и Савушкин все время сворачивал на те, где гуляющих было меньше. Он то и дело пробовал взять Таню под руку, и вид у него был такой, словно он хочет сказать что-то очень важное.
Ваня поглядывал на счастливое Танино лицо, собирался с духом и… молчал. Таня осторожно высвобождала руку, и они все шли, шли…
Потом стояли на берегу пруда. В темной воде отражалось звездное небо. Таня про себя повторяла пушкинские строки: «На холмах Грузии лежит ночная мгла, шумит Арагва предо мною… И сердце вновь горит и любит оттого, что не любить оно не может…».
«Не может!..» — повторяла Таня одними губами, и из головы не уходил образ Георгия. К запомнившимся с детства черточкам мечта прибавляла все, что приносит с собою время и возраст. «Помнит ли он меня? — думала Таня и тут же решала: — Конечно, помнит!» Она невольно сжимала Ванину руку.
— Как хорошо! Правда?
— Что хорошо? — не понимал он.
— Жить! — радостно говорила Таня и смеялась.
А глаза у Савушкина были грустными. Всю ночь он проворочался с боку на бок и уснул только под утро. Ему приснилось, что он рассказывает Тане о том, что так долго носил в себе, но слова совсем не те, и она не может его понять, а он говорит, говорит… и все не то, все не то…
На другой день он провожал Таню в Москву. Пришли и подруги. Они очень кстати поручили ему подержать предназначенный Тане букет душистого горошка. Поезд тронулся. Таня стояла в дверях вагона и держала цветы у самого лица. Ваня дольше остальных шагал рядом с вагоном и видел только Танины волосы, глаза и цветы. Она была в сером платье. Такою он и запомнил ее тогда. Потом долго еще бежал за поездом…
Через неделю свершилась и его мечта: военкомат направил его в военную школу.
В вагоне Таня выронила из букета записку: «Я давно хотел сказать тебе, Таня, только смелости не мог набраться. На бумаге не так страшно. Но надо бы все сказать одним словом, а я не решаюсь, хотя без него получается длинно… В общем, вот я о чем. Если когда-нибудь понадобится тебе рука друга, когда, может быть, придется трудно и понадобится такой человек, который жизни для тебя не пожалеет, ты скажи! А я буду ждать, ждать… если нужно, то пусть даже долго… И это правда, Таня! Самая чистая правда, и слово мое самое твердое. Иван».
«Бедный, хороший мой Ванек, — подумала Таня, — разве я виновата, что ничего тебе не могу сказать? Не могу и, наверно, не смогу никогда…»
Она открыла свой чемоданчик. Придерживая рукою крышку, достала томик Пушкина. Он открылся на заветной страничке с любимыми стихами, заложенными фотографией матери, которую в войну увезла с собой. Рядом с нею Таня положила записку.
«Мне грустно и легко, печаль моя светла, печаль моя полна тобою…» — украдкой шепнул ей Пушкин. Таня закрыла глаза. Из розовой мглы ей улыбнулось лицо Георгия…
Москва встретила Таню гостеприимно. Город заветной мечты, любимый с детства, бережно провел ее через суету своих улиц, провез в метро… Письмо в синем конверте, адресованное директором детского дома его старшему брату, Авдею Петровичу Аввакумову, привело Таню в один из запутанных переулков. Каменная лестница подняла ее на третий этаж, Авдей Петрович сам открыл дверь… Таня вошла в его квартиру, состоявшую из единственной комнаты в два окошка. Авдей Петрович прочитал письмо. Брат просил согласия на «временное проживание» у него «воспитанницы детдома Татьяны Озерцовой, которая после поступления в консерваторию сможет перейти в студенческое общежитие».
Прочитав письмо, хозяин комнаты сдвинул очки на кончик носа и просто сказал:
— Ну что ж, живите, если по душе моя «скорлупа». — Над его добрыми голубыми глазами внушительно клубились густые белые брови…
И Таня поселилась у Авдея Петровича.
Это был, несмотря на свои семьдесят лет, довольно крепкий старик с небольшой прямоугольной бородой и седыми курчавыми волосами, плотным полукольцом облегавшими глянцевитый купол лысины. Таня заметила одну особенность его лица: глаза были ласковыми и постоянно смеялись, а брови казались сердитыми, даже грозными, Роговые очки, которыми Авдей Петрович пользовался для работы и чтения, тоже имели особенность. Оглобли их были так замысловато изогнуты в разные стороны, что когда он утверждал на носу эту хитрую оптику, в правое стекло смотрелась грозная мохнатая бровь, в левое — часть щеки и нижний краешек смеющегося глаза, и все это при сильном увеличении…