Мастера предлагали:
— Давайте придумаем свое! Неужели мы мебель разучились ладить? Слава-то прежняя куда подевалась?
Но бывший директор Гололедов от всех предложений отмахивался:
— Фабрика есть? — Есть! Мебель делаем? — Делаем! Нужна мебель? — Нужна! Ну и пусть берут, какую даем. Нам некогда красотой заниматься, лишь бы не разваливалась.
Фабрика продолжала работать по-прежнему. Мебель пока не разваливалась, но покупали ее все так же плохо.
Однажды Илья Тимофеевич побывал в Новогорске. На другой день с утра он пришел к Гололедову:
— Как вам, товарищ директор, не знаю, а мне стыдно, — дергая бородку, заявил он. — Своими глазами вчера нашу беду подглядел. Рижскую мебель в универмаг привезли, так в магазин не войти, аж до драки… В полчаса разобрали. А рядышком наши «шкафы», ровно будки сторожевые торчат, никто и спрашивать не хочет, Я, как распродали рижскую, подошел к продавцу, покупать вроде собрался, по шкафчику нашему ладошкой похлопываю да приговариваю: «Добрая вещица, ничего не скажешь», А продавец на меня глаза вытаращил, ничего не говорит, только, понимаю, за ненормального считает. У меня дальше притворяться душа не вытерпела, махнул рукой, да и прочь из магазина… Вот и решил от имени всей рабочей массы, от «столярства» всего к вам идти. Совестно делать такое дальше!
Гололедов, как всегда, держал себя очень спокойно.
— Давайте не будем принимать близко к сердцу капризы людей с испорченным вкусом, — сказал он. — Вы старый производственник, должны понимать: нам нужен план! Побольше да попроще.
— Вы меня, конечно, простите, — не вытерпел Сысоев, — только за такие рассуждения, худого не скажу, в глаза плюнуть — просто очень милосердное наказание… Извиняюсь, конечно, поскольку у меня тоже, видать, вкус сильно испорченный…
Шли дни. По-прежнему мебель увозили в город, по-прежнему поругивали и покупали скрепя сердце, — где лучшую возьмешь? Из Риги-то не каждый день возят.
Слава северогорцев разучилась парить над землей.
Когда сняли Гололедова, Илья Тимофеевич пришел домой в приподнятом настроении. Он достал из старенького буфета с витиеватой резной верхушкой заветную (мало ли, радость какая приключится) поллитровку, стукнул ладошкой в донышко и, налив полнехонький стакан, опрокинул его себе в горло. Потом крякнул, утер рукавом губы и, понюхав корочку черного хлеба, подмигнул своей встревоженной половине, Марье Спиридоновне, шумно поставил стакан и раздельно проговорил:
— Со святыми упокой…
Старушка поперхнулась неизвестно чем и закашлялась.
— Ты здоров ли, батюшко? — сквозь кашель с трудом проговорила она, с опаской поглядывая на мужа.
— Выздоравливаю! На сто пятьдесят процентов! — ответил он. — Отходную сегодня сыграли нашему… с неиспорченным вкусом…
Это было нынешнею весной. Старику верилось; скоро на ощипанных крыльях славы начнут отрастать новые перышки.
Общее собрание закончилось поздно. Илья Тимофеевич вернулся домой уже в сумерках. Возбужден он был до крайности и потому особенно рьяно потеребливал свою бородку.
— Ты хоть на развод оставь, батюшко, — предостерегала его Марья Спиридоновна, — вовсе, без бороды-то неловко.
Ухмыльнувшись, Илья Тимофеевич повиновался. Он сел за стол ужинать. Неторопливо прихлебывал из глиняной миски любимую похлебку, то и дело загадочно подмигивал жене.
— Ты чего? — заволновалась она. — Уж не на кулорт ли сызнова посылают? — В прошлом году, когда Илья Тимофеевич ездил на Кавказ по совсем бесплатной путевке, Марья Спиридоновна не спала ночей. Было страшно: вдруг полезет купаться в море да и потонет. «Эвон оно какое огромнушшее, сказывают…» Моря она боялась больше всего на свете. Даже клятвенное обещание мужа, что в море его никто никаким трактором «не запятит», не принесло ей тогда покоя.
Илья Тимофеевич отодвинул миску и, потирая руки, объявил:
— Какой там курорт! Просто дело доброе предстоит, Эх, и правильный же, видать, мужик!
— Что за мужик? — не поняла жена.
— Да директор! Не гололедовской хватки… с таким не потонешь!
— Где не потонешь-то? — снова забеспокоилась старушка.
— Нигде, Спиридоновна, нигде! Даже в море самом глубокущем.
— Ехать, что ли? — произнесла Марья Спиридоновна упавшим голосом.
Илья Тимофеевич добродушно рассмеялся:
— Эка страх тебя взял. Говорю тебе, дело большое начинается, добрую мебель всей фабрикой ладить станем.
— Прямо уж! — недоверчиво произнесла Марья Спиридоновна и спросила, успокаиваясь: — Сережка-то чего не идет?