Когда я работал над романом о Петре Великом, меня удручала огромность материала, я понял, что она не даст мне свободы. Однажды я все отбросил и стал сочинять. Поначалу было боязно, я подбадривал себя высказыванием Тынянова: «Писатель начинается там, где кончается документ». Но я и до конца документа не доходил. Я открыл себе область жизни Петра, куда историки не заглядывали, куда они и не хотят, у них на то свои страхи. Сугубо личное: семейные дела, любовные неудачи, причуды характера, обиды и т. п.
Работая, он не испытывал потребность видеть перед собой будущего читателя, он не имел его в виду, не представлял себе, поймет ли он или не поймет. Он чувствовал себя дирижером, который должен стоять спиной к слушателю, к читателю, и лицом к оркестру, т. е. к своим героям. Перед ним должно происходить действие, вызванное им к жизни, и только это действие поглощало все его интересы и внимание, только это занимало его полностью, без оглядки на читательское мнение, моду, ее запросы. И когда он заканчивал свой рассказ или очерк, его тоже не интересовало, как они приняты читателем, появлялось просто удовлетворение от окончания работы.
Криста Вольф останется в истории немецкой литературы как пример сопротивления писателя в тисках коммунистического режима. Ее место более прочно, чем у других, место в истории, место как пример другим, может, более крупным писателям. Ее книги мне кажутся талантливыми, написанными без оглядки на цензуру, свободнее, чем многие наши, в том числе и мои. В ГДР власти ее побаивались. Может, поэтому она не уезжала в ФРГ. Талант делает писателя левшой. Хочет он или нет, его всегда тянет влево.
Поэт Стефан Хермлин говорил, что у него никогда не было врагов, которых он заслужил. Всегда была какая-то мелкая, лживая нечисть.
Один писатель ему при мне сказал: «Тебе, Штефан, хорошо, ты можешь свободно выступать против Хонеккера, ни тебе, ни Анне Зегерс ничего не грозит. Купил билет на электричку — и в Западный Берлин за 20 пфеннигов. Вам все можно. И Кристе тоже. Вы льготные писатели, привилегированные».
Несколько забавных рассказов немцев про русских. Все они из серии «За что мы любим русских». Серия же эта родилась, когда шел разговор о пресловутом понятии «русская душа». Немцы уверяли меня, что понятия «немецкая душа» не существует. И тем более «французская душа», «английская душа». Как же они обходятся? А вот так, раз понятия такого в народе нет, то, вполне возможно, и в наличии не имеется. Не проявляет себя. А у русских проявляется. Хорошо это или плохо? Как для самих русских — об этом немцы судить не берутся, но их, немцев, проявления души трогают. Они воспринимают ее действия с некоторой тоской и печалью, как собственный недостаток. Увечье, что ли. Или обделенность. Хотя рассказы их были… мм-да.
В первый послевоенный год в Берлине идет немец-рассказчик по улице, навстречу американский солдат. Да, немец тот, между прочим, идет на работу, где требуют являться минута в минуту и даже надо в такое-то время делать то-то и то-то. Солдат останавливает его, говорит — покажи левую руку. Немец показывает. На руке часы. Американец говорит — снимай. Делать нечего, не поспоришь, у солдата автомат и вся власть. Снимает, отдает. Тот в карман — и привет.
Вернулся немец с работы. Что делать. Надо доставать часы. Без них не обойтись. Туда-сюда, выпросил у матери. Идет на работу, встречает советского солдата. Тот останавливает его: покажи левую руку. Видимо, таков был тогда прием у всех союзников. Показал. Снимай часы. Приказ есть приказ. Снял. Русский взял, ушел.
Вдруг кричит — эй! Догоняет, говорит сочувственно: «Бедные вы, фрицы», обнял и пошел своей дорогой. Часы не отдал, но ведь пожалел!
Поезд Париж — Берлин. Послевоенная публика. Немец в потрепанной военной куртке открывает большую бутылку коньяка. Арманьяк, угощает всех в купе. Рассказывает, как французы подарили ему эту бутылку. Коньяк отличный, стаканчик ходит по кругу, все чмокают, наслаждаются, расхваливают. Доходит до тетки, француженка-толстуха, она выпивает и кричит на солдатика: