Родных у нас не было. Как я теперь понимаю. Родители скрывали про них, наверное, потому, что они жили за границей. У мамы — где-то в Прибалтике или в Польше. У отца — не знаю, но какая-то часть его молодой жизни была от меня спрятана. Отец не прочь был выпить, предпочитал самогон, любил купаться, крепко париться в бане, играл в шахматы. Главная же черта его жизни была доброта. Была она естественной, он первый от нее удовольствие получал.
Умер он, когда я был уже женат. Успел понянчить мою дочь, многое успел увидеть из моей жизни. С его смертью я лишился зрителя-болельщика, всегда заинтересованного, собственная его жизнь к старости занята была прежде всего переживанием моих радостей и невзгод.
Смерть не удалила его из моей жизни. Я даже чаще размышляю о нем, появилось больше интереса к его прошлому, его молодости, к таланту его доброты, ибо я убедился, что это главный талант человека. Он никогда не чувствовал себя виноватым перед властью, законом, а вот перед семьей, передо мною — да. К сожалению, мы почти не говорили об этом. Не так давно отвечая на вопрос, зачем в 1941 году я записался в Народное ополчение, я счел этот вопрос наивным — был всеобщий порыв… Однако сюда добавлялось что-то мое, личное. Мне хотелось доказать, что я не сын «лишенца», ссыльного, а я доброволец, я в первых рядах. Война давала мне возможность проявить свой патриотизм, я почувствовал свое равноправие. Драгоценное чувство, теперь малопонятное. Я не хуже других, теперь я советский. Наверное, таково было неосознанное побуждение, в то время оно, сокровенное, таилось у многих.
В десятом классе меня не прияли в комсомол как сына высланного. Дома я пожаловался матери. Она ничего не ответила. Я рассказывал, как это было, остальных приняли, а мне отказали. Не утешала, хоть бы слово сказала, сжав губы, молча строчила на своей машинке.
Я лег на диван, стало обидно, что у себя дома родная мать хоть бы подошла, по голове погладила. Думаю, что я заплакал, во всяком случае так я сейчас вижу ту сцену. Достоверно в ней молчание матери, холодное, упорное молчание.
Наверняка она проклинала сволочные порядки этой власти, этой уродской страны… Ненависть переполняла ее. Только теперь я сообразил, что она никогда при мне не поносила власть. А может быть, ее даже устраивало, что ее мальчика не приняли в комсомол.
Паренек этот все лежит на диване, раздавленный, жалкий, никем не понятый, никому нет дела до его позора и несчастья. Он всерьез считает, что отныне он отщепенец, будущее его растоптано, надеяться не на что. Это выглядело жизненной катастрофой.
Веры в Господа инквизиторам не хватало. Еретиков, которым они уготавливали место в аду, они, не дожидаясь срока, здесь, на Земле, живьем жгли на кострах. Словно не надеясь на Высший суд.
Календо оставил нам описание Ада, чисто журналистский очерк. Подробный, суховатый, но с деталями, подсмотренными газетчиком, краски, запахи. Грешники не горят, их не сжигают, как, допустим, сожгли Джордано Бруно, их поджаривают. Специальная смесь замедляет эффект огня.
Ад и Рай равноценны, ибо оба требуют вечного пребывания. Ад это как бы изнанка Рая.
Слава поэта зависит от читателя. Наступает момент, когда поэт становится великим, гениальным, хотя он тот же, чем был, читатель стал другой. В русской поэзии так складывались судьбы Надсона, Апухтина, позже Щипачева, Асадова — сперва восторги, потом забвение. И наоборот — как выросло признание Бродского, Мандельштама.
Знает ли нынешний кабинет министров и прочие начальники, чего они хотят достигнуть? Не видно. А видно что? Богато жить и не откладывая (Сердюков, Шувалов…).
В вестибюле музея конная статуя какого-то короля. Перед ней стоит девица. Долго, неподвижно рассматривает. Я подхожу, спрашиваю, кому этот памятник? Она поднимает на меня глаза, пожимает плечами.
Я улыбаюсь, предлагая как бы вступить в разговор, говорю:
— Думаю, что раз вы так смотрите, вы знаете.
— Какая разница кому, — холодно отвечает она.
— Если вам безразлично, чего же вы стоите? — я заканчиваю с маленьким смешком.
Взгляд ее становится тяжелым.
— Вали отсюда.
— Ну и дуреха, — отвечаю я свысока.
Она вздыхает и уходит. Я стою и рассматриваю этого короля, стараясь понять, что ее заинтересовало. Статуя как статуя. «Дуреха», — обиженно повторяю я.
Мог быть президентом и Хасбулатов. Если бы импичмент Ельцину прошел. Шести голосов не хватило. И началась бы, как Ельцин считает, коммунистическая реставрация.