Была зима, новый цех еще не успели утеплить. В открытые настежь ворота задувал снег, мерзла броня, липла к рукам. Стояли раскаленные грелки, но ветер сдувал жар от них. Бетонные плиты пола заледенели. Ноги скользили, люди падали. В цеху работали подростки и бабы. Все голодные, слабосильные, а все детали неподъемны. Два мостовых крана не поспевали. Где можно, мы подвозили, кантовали. К концу смены нас ухайдакивало так, что коленки дрожали.
Но было одно обстоятельство, оно действовало и на нас, и на заводских. Сталин чуть не ежедневно звонил директору, справлялся, сколько машин выпустили. Подгонял. Говорил, что фронт держится на тяжелых танках, только они могут противостоять немецким «Тиграм». Нас с утра об этом оповещало радио. Приходил сам директор Зальцман.
Как мы вкалывали! Скидывали полушубки. Потом опять надевали. А поверх надо было напялить спецовку. Крики: вира!.. майна!.. стропы!
Звонок Сталина подгонял и устрашал. Все, начиная от директора, понимали, что в случае малейшей задержки, аварии головы не сносить. Пощады не будет. И вникать не станут.
Тогда, да и позже, я понимал, что этот страх накоплен годами репрессий. А в годы войны это срабатывало, наверное, сильнее агитации.
Понадобились годы, понять другое — Сталин преступник. Что бы нужного, полезного он ни делал и в войну, и до войны — он преступник, никуда от этого не уйти.
Он уничтожил больше людей, чем гитлеровский режим. В войну мы убивали вынужденно, и те и другие. Сталин уничтожал людей во имя своего властолюбия. Непомерного, сатанинского, трусливого, паранойного. Это была не акция, это продолжалось 30 лет, 40 лет. Большой террор только до войны успел расстрелять семьсот тысяч, арестовано полтора миллиона.
Во время войны гибли красноармейцы не только на полях сражений. Их расстреливали и в нашем тылу трибуналы и заградотряды.
Величайший в истории преступник не был судим. Умер, оплакиваемый народом, только не своими соратниками и подручными. Они боялись его и ненавидели.
Может ли убийца миллионов чем-то искупить свою вину? Никакие благие дела не могут искупить зло, причиненное Гитлером. Оно измеряется не только миллионами уничтоженных евреев. Уничтожены были все пределы человеческой морали.
Сталин уничтожал свой народ. Русских, башкир, грузин, украинцев, белорусов. Уничтожал свою страну, ее цвет. Он избежал суда. Но будет судим потомками. Моим поколением и следующими. Вряд ли будущее помилует его.
Возмездие настигло его детей. Никто из его потомков не может похвалиться его именем.
С тех пор как появилась возможность за деньги печататься, число плохих поэтов сильно увеличилось. Благо нет редакторов, благо можно просто заказать свои вирши любой типографии. Прилавки заполнены неизвестными авторами. Кто хорош, кто графоман — не узнать. Этот книжный поток снижает вкусы, губит интерес к поэзии.
Учитель должен стать высшей профессией, иметь наибольший престиж.
Первая забота государства — выявление истинного таланта каждого человека, истинного его назначения. Тогда появятся и лучшие врачи, физики, учителя и министры.
«Я лучше стану на четвереньки, чем на колени, — говорил он. — Так устойчивей и более откровенно».
На свете нет некрасивых женщин, а есть женщины, которые не знают, как себя сделать красивыми.
Слава богу, что созданы институты, лаборатории, где добросовестно стараются во имя этой красоты — изобретают новые кремы, прически, массаж, диеты, лаки — чего только не изготавливают и чего только не делают, чтобы помочь женщинам. Хотя при этом проблема выбора для мужчин становится все тяжелее.
Кто-то мне сказал, что женщине нужно потратить годы, чтобы сделать из мальчика мужчину, из влюбленного — друга, а вот дурака она делает за пять минут.
«Не понимаю, почему люди боятся новых идей, меня пугают старые».
На рынке я покупал творог. Продавщица протянула мне щепочку с куском творога попробовать. Творог был отличный. Я похвалил, сказал: «Дорогая моя, дайте мне килограмм».
Она посмотрела на меня, я посмотрел на нее, взгляды наши сошлись в совершенно непредусмотренном внимании. На какое-то мгновение я из безликого покупателя почему-то стал для нее мужчиной.
Она сказала:
— Хм, никто меня так не называл — дорогой. Никогда.