Покуривая трубочку, Йозеф Швейк все с той же усмешкой смотрит на наши ослепительные надежды, устремленные к новому веку, он умеет из всего извлекать смешное, он не пессимист, он не ужасается людям и не проклинает их, он и не оптимист, он усмехается страхам и посулам, и, глядя на его идиотски-честную, благодушную физиономию, понимаешь, какая забавная, сладкая штука эта жизнь.
История предоставила коммунистам блестящую возможность строительства коммунистического общества, однако они извратили мечту Маркса-Энгельса. То, что они сделали, надолго отвратило либеральные движения европейских стран, да и не только европейских, от мечты построить справедливый социальный строй трудящихся. В сознании мирового демократического движения то, что происходило в Советском Союзе, связано с массовым террором, однопартийной системой, с ужасами ГУЛАГа, жаждой мирового господства, агрессивной политикой. Это никак не дискредитирует революцию 1917 года. Первая революция, Февральская, была задумана как освобождение России от имперской монархии, Россия должна была стать и могла стать ведущей демократической страной Европы. Поучительно было бы изучить, почему это не получилось, почему страна была ввергнута в братоубийственную бойню, где погибли миллионы лучших ее представителей.
Проблемой жизненного благополучия людей они никогда не занимались. Главным было строительство социализма. Что это такое, граждане не представляли. Светлое будущее находилось в тумане. Мы только знали, что нас ждет всеобщее счастье.
Однажды Александр Гитович рассказал мне о своей дружбе с Михаилом Михайловичем Зощенко. Они хорошо дружили, с ними дружила и Анна Андреевна Ахматова. В Комарове Гитович снимал литфондовскую дачу, и Анна Андреевна была его ближайшей соседкой, ей тоже выделили старую зеленоватую дощатую дачку, которую она называла будкой. Хотя любила ее, любила комаровские места, сосняк, песок, грибной и смолистый воздух. Дачки были летние, но Гитович в тот год остался в своем домике на зиму.
Как-то я выбрался к нему, приехал поутру. Гитович еще спал, в валенках, в полушубке. В сенях стояло ведро воды, в нем лед. Мы разбили лед и на электроплитке вскипятили чай. Перед этим выпили водки. Пить с утра не хотелось, но в комнате было слишком студено, только что безветренно. Водка в железной кружке, хлеб с маслом и колбасой, почти как на фронте. Гитович воевал в Отечественную, потом был на войне в Корее, двигался с нашими войсками, такая обстановка была ему не в новинку. Он был старше меня, но выглядел и крепче и мощнее. Черная с проседью борода делала его похожим на известный портрет Хемингуэя в свитере. Эта фотография Хемингуэя висела тогда повсюду. Начинался культ Хемингуэя в России. До этого был культ Ремарка, был культ Сэлинджера. Интересная штука смена литературных культов, как они возникают и почему кончаются.
Мы выпили и заговорили об одиночестве. Гитович оставался зимовать в Комарове главным образом ради одиночества, из окружающих дачу литфондовских домиков все уехали, соседние дачи стояли заколоченные, ставни закрыты, ворота на замках, все завалено снегом.
Единственная вытоптанная тропинка вела к его домику. Кругом дома установилась добротная завидная тишина.
И одиночества, и тишины мне всегда не хватало, и то и другое я получал малыми порциями. Находил в Доме творчества, тут же, в Комарове, — все удобства, отдельная комната, а в промежутках тут же людные завтраки, обеды. И еще визитеры. А еще по соседним комнатам дробный стук пишущих машинок, на лестничных площадках дымили куряки.
У Гитовича кроме тишины было еще ощущение полной заброшенности, то, чего добивался.
Одиночество бывает и горьким, и сладким. В тот день он стал рассказывать мне про горькое одиночество Михаила Михайловича Зощенко. По его словам, Зощенко любил одиночество, хотя любил и небольшие компании, и женщин, которые его обожали. У него всегда их было много. После постановления ЦК, после всех проработок его перестали посещать, перестали приглашать, ни в библиотеки, ни в Союз писателей, многие вообще на улице переходили на другую сторону, завидев его, телефон неделями молчал. Наступало совсем иное одиночество, уже не годное для работы. Остались лишь несколько человек из его друзей, которые навещали его, и еще такие люди, как Шостакович, Корней Чуковский, не друзья, а поклонники, и главное — свободные люди.
Однажды в летний день Гитович приехал к Зощенко в Сестрорецк на его дачу.
Много позже смерти Михаила Михайловича я был там, это был маленький скромный домик. Его вдова сделала из двух комнатенок и веранды музей, на стендах были фотографии, листы рукописей, книги и кое-что из личных вещей мужа. Главное, была обстановка почти спартанская — кабинетик, комнатки, железная кровать, маленький письменный стол. Музейчик мне нравился тем, что он сохранял подлинность жизни Зощенко, обычно она исчезает стараниями музейщиков. Они стараются ее украсить, благоустроить, сделать то, что не получалось у покойного, хотя бы косметический ремонт, хотя бы реставрировать кресла. Но этот музей был частным, беззаконным. Сюда приходили экскурсии из домов отдыха, из Сестрорецкого Курорта. Власти делали вид, что знать не знают.