Я же теперь слушал его воспаленную речь со странным чувством грусти. Впервые я ощутил в себе выжженное когда-то место, так там ничего и не прижилось. Давно уже жизнь моя стала слишком бесстрастной, разумной.
Следовало хотя бы по памяти записать это посещение. Я этого не сделал. Скорее всего, у меня получилось бы осуждение, что-то ругательное. Почему-то этого не хотелось. Тем более что его история ничему научить не могла. Еще одна опустошенная жизнь.
Последняя повесть Алеся Адамовича называлась «Vixi». Двадцать седьмого мая 1993 года он записал:
«Закончил „Vixi“, она отплывает, как льдина, на которой шалаш, кострище, где ты жил, прожил часть жизни, часть себя, что-то прочитываю „по памяти“, уже как не свое, отдалившееся…»
Он не вел дневника, но делал записи, особенно в те дни 93-го года, когда его готовили к операции, когда невольно приходили мысли о смерти.
«Человек пишет и не думает: а не последняя ли запись?»
А он думал. Операция прошла успешно, а мысли о смерти остались.
И вот теперь, после своей кончины, он тоже отплывает, отделяется от нашего берега, туда, на другую сторону Леты, и уносит с собою часть моей жизни, большую часть, куда больше, чем мне казалось.
Жизнь, которую он вел, была отнюдь не бесспорной. Он был писатель. Писателей у нас много, слишком много. Он был из тех писателей, кого читают. Это главное отличие. Его знали, имя его было на слуху, но это еще не все — его читали. Со времен «Хатынской повести» у него появился свой круг читателей, и этот круг рос.
Примерно где-то после «Блокадной книги» он все активней стал заниматься гражданской деятельностью. По-моему, к этому толкнула его Чернобыльская трагедия. Во всяком случае при нашем визите к Горбачеву Алесь с болью и гневом говорил о преступном небрежении белорусских властей к последствиям Чернобыльской катастрофы. С тех пор он все больше времени и сил уделял проблемам АЭС, энергетике.
Конечно, и до этого его выходы в политику были достаточно резкими.
Я вспоминаю дискуссию в Минске о военной литературе (1983 год), когда выступление Адамовича генералы и партидеологи расценили как пацифистское. Весьма для того времени грозное обвинение. Он сумел находить разительные формулы проблем, которые ставил: «Если американцы нанесут нам первыми ядерный удар, нажмете ли вы в ответ кнопку? То есть уничтожите остатки человечества, покончите с жизнью на Земле?»
Вот какую дилемму он предложил.
Неслучайно Адамовича выбрали народным депутатом СССР. Депутатствовал он активно, выступал много, последовательно. В эти годы он приобрел народную известность. Депутатская работа, руководство Институтом кино, публицистика — поглощали все его время. Он много сделал в демократическом движении. Литературная работа его почти замерла в эти годы.
Мы все, так или иначе, столкнулись с той же проблемой. Оставаться в стороне не позволяла совесть, участие в общественной жизни мешало заниматься главным своим делом. У Адамовича этот конфликт, этот разрыв происходил болезненней, чем у других, потому что он отдавался общественной деятельности со всей страстью, весь его пыл, вся его энергия уходили на митинги, на телевидение, в общественную жизнь.
Я спрашиваю себя — правильно ли он делал?
Сам по себе такой вопрос может показаться бессмысленным: что было — то было, тут не исправить, не прибавить.
Но жалко, что он так израсходовал свою предназначенность. Конечно, это говорится спустя годы, когда надежды сменились разочарованием. Сегодня писатель пишет.
Кроме этих общих соображений был еще его характер, жаждущий справедливости, то, что и составляло прелесть и силу его натуры. Он был воин, не мог сидеть за письменным столом, когда в августе 1991-го сталинисты двинули танки на Белый дом.
Противоречие между его призванием писателя и его гражданским темпераментом решало время.
Чем-то он был похож на Сахарова — в нем так же соединялись наивность, простодушие и твердость борца, доверчивость, слепота и одаренность политика. Он был хороший политик, в том смысле, что он был чуток к изменениям социальной психологии. Когда-то, во времена Горбачева, он мечтал руководить телевидением, и я уверен, что это было бы мудрое руководство, несмотря на его радикальность.
Но все же литература не отпускала Адамовича, она пользовалась каждым разочарованием, политическим поражением, чтобы вернусь его к письменному столу. У него появлялись вещи не всегда удачные, порой сделанные наспех, недоношенные. Стоило, однако, ему выпасть из обычной суеты политической ярмарки, как талант начинал звучать в полный голос, и сила и чистота этого голоса радовали. Такова была его последняя вещь «Vixi», недооцененная критикой и оцененная читателем. Эта повесть волнует мужеством исповеди. Заглянуть к себе в душу, извлечь оттуда сокровенное, тщательно упрятанное, на это в истории литературы осмеливались немногие.