— Некогда заходить, — холодно ответила. — Там доски растаскивают. — И, негодуя, сбивчиво рассказала о случившемся.
Она ожидала, что Андрей возмутится, а он вдруг спокойно, то ли с насмешкой, то ли с недоумением, спросил:
— Как же позволила Федоту не послушаться себя?
Маринка в упор смотрела на Андрея и чувствовала, что ее глаза наливаются слезами. Отвернувшись, с досадой и горьким укором тихо промолвила:
— Эх ты… людским наговорам веришь… Много таких Федотов…
Андрей выбежал за калитку, притронулся рукой к ее плечу и сказал:
— Идем.
И они пошли. Только не в контору колхоза, а ко двору Федота.
Грузовик с досками стоял на том же месте. Вокруг — ни души.
— Поздно обедает Федот, — со злым смешком заметил Андрей, присматриваясь зачем-то к машине. Потом повернулся к Маринке, и она поразилась: Андрей смеялся… Смеялись его глаза, губы, морщинки на лбу, даже нос и уши, кажется, смеялись.
— Марина, — таинственно зашептал Андрей. — Спрячься вон туда, за криницу, и наблюдай.
Пригибаясь, он метнулся вдоль плетня к грузовику.
Маринка и представить себе не смогла, что Андрей способен на такие выдумки. Подобрав к подбородку колени, она сидела на траве за дряхлым, отдававшим сыростью срубом колодца и наблюдала, как Андрей торопливо сматывал с заднего конца рамы грузовика длинный металлический трос. Затем пропустил конец троса под плетень и, воровато глянув на сонливо щурившуюся в закатном солнце хату Лунатиков, перемахнул через плетень в зеленый омут огорода, где таились сваленные с машины доски. Что он задумал?! Трос, будто змея, быстро уползал под плетень. За плетнем пошатывался подсолнух… Наконец Маринка догадалась и чуть не задохнулась от хохота.
Через несколько минут Андрей уже сидел рядом с ней, возбужденный, с исцарапанными руками. Выгрызая зубами из пальца занозу, он почти влюбленно посматривал на хату. Казалось, Андрей был чрезмерно счастлив от того, что Федот предоставил ему возможность позабавиться.
А Маринка смотрела на Андрея так, будто он давно был ей близким, дорогим и будто впервые увидела его после долгой разлуки. Конечно же, дорогим и близким был! Только она позабыла. А теперь вспомнила… Нет, сердце ее вспомнило и словно проснулось.
Хорошо, что Андрей не заметил ее взгляда. Потом ей стало стыдно. Нет, не перед Андреем. Она увидела, что по улице идет его отец, Павел Платонович, и с недоумением смотрит на них; кажется, даже соломенный капелюх на его голове от удивления соскользнул на затылок.
Маринка испуганно толкнула Андрея в бок, указала глазами на улицу и вдруг, представив, как они выглядят сейчас со стороны, зашлась смехом.
Павел Платонович — коренастый, черноусый, с коричневым от загара лицом, в запыленных сапогах и сером поношенном костюме — не спускал изумленных глаз с сына и Маринки, которые, будто дети, притаились за срубом колодца.
— Эх, испортит сейчас песню! — сокрушенно прошептал Андрей и, сам не зная для чего, махнул отцу рукой, удивив его еще больше. Павел Платонович, крайне озадаченный, остановился.
И в эту минуту со двора вышел Федот. Заметив голову колхоза, он проворно юркнул в кабину и завел мотор. Тут же грузовик тронулся с места и быстро начал набирать скорость. Вслед за ним из-под плетня заструился трос. Вдруг трос натянулся, послышался треск, и старый плетень, обломав подгнившие колья, в полный рост шагнул на улицу. Какое-то мгновение он стоя сгребал дорожную пыль, потом упал на вязанку досок и, боронуя землю, вместе с досками поволокся вслед за грузовиком.
Федот, почувствовав неладное, остановил машину. К месту происшествия сбегались люди. Среди дороги окаменело стоял с открытым ртом и выпученными глазами Павел Платонович. А у колодца хохотали, катаясь по траве и обливаясь слезами, Андрей и Маринка.
Под оранжевым шелковым абажуром-колоколом билась о ярко горевшую электролампочку серая в крапинку ночная бабочка. Время от времени она шлепалась на стол, на пестрый ситец, из которого Наталка кроила блузку, и, полежав в оцепенении, будто прислушиваясь к тому, что делается в доме, опять взлетала под абажур, опять в неистовом ослеплении пыталась пробиться сквозь свет к какой-то заветной своей цели.
Глупая, беспомощная бабочка. Наталка иногда поднимала на нее взгляд и смотрела, смотрела… Вот так и она: сколько живет в этой постылой хате с нелюбимым Серегой, столько и бьется в семейных путах, в обыденных хлопотах, а мятущиеся ее мысли и давно уставшие мечты устремляются в необъятно-безбрежный мир, поглотивший отца и не столь многочисленных родственников. Куда их разметала война? Живы ли? А вдруг пропавший без вести отец отыщется?..
Наталке казалось, что появись отец, и все изменится, жизнь ее станет совсем другой. Как именно может обернуться ее жизнь, Наталка не представляла. Неужели она сможет забрать Федота и уехать из Кохановки?.. Куда? Куда и зачем поедет она из села, ставшего ей родным хотя бы потому, что здесь, на старом кладбище, в тени акаций, похоронена ее мать?.. Здесь родился и вырос Федот — сын ее и Сереги…
Из-под абажура на руку Наталки упала в неверном полете бабочка. Наталка стряхнула ее, будто отмахнулась от безрадостных дум. Но от жизни своей не отмахнешься… Прислушалась к сонливой тишине в доме и поднялась из-за стола: захотелось взглянуть на Федота, который после сегодняшнего случая с досками не пошел на гулянку и улегся спать, как только село солнце.
Наталка догадывалась, что Федот не спит: казнится. Было жаль сына, хотя и злилась на его легкомыслие, на дурные повадки, перенятые от отца и деда Кузьмы.
Приоткрыла дверь в смежную комнату и, всматриваясь в темноту, тихо позвала:
— Федя!.. Ты спишь?
Ответа не последовало. Наталка вошла в комнату, прикрыла за собой дверь и только теперь рассмотрела темно-синий квадрат распахнутого окна над топчаном, где обычно спит Федот.
«Убежал-таки к девчатам, пересилил гордость», — с грустной радостью подумала Наталка и прислушалась к далекой, голосистой песне девчат; из окна в комнату плыла вместе с переливами песни ночная прохлада — влажное и сонное дыхание Бужанки.
Наталка шагнула к окну, чтобы прикрыть створки, и вдруг заметила Федота. Он лежал на топчане, накрывшись простыней, и в упор глядел на нее. Даже в темноте заметила влажный блеск больших грустных глаз сына.
— Ты не спишь, Федя? — спросила, ощутив, как вздрогнуло от жалости ее сердце.
— Мама, давай уедем из села, — вместо ответа сказал Федот так, будто давным-давно приготовил эти слова.
— Что ты, Федя! Опомнись! Никто нас нигде не ждет.
— Свет большой… Будем работать, как-нибудь проживем… А в Кохановке не могу: теперь мне проходу из-за этих досок не дадут.
Наталка будто вновь услышала жалобный треск плетня, увидела в окно, как их старый плетень, вздымая пыль, уползал вслед за грузовиком Федота, а в только что образовавшийся пролом будто хлынула на их огород пустынная улица с колодцем за дорогой, с зеленым горбатым берегом недалекой Бужанки.
Подавив вздох, Наталка присела на край топчана. Боялась голосом выдать свое волнение: может, действительно пришло наконец время, когда надо начать новую жизнь? Наперекор всему!.. Пусть Серега остается тут со своей разлюбезной Настей!
Федот, словно уловив колебания матери, заговорил более решительно:
— В самом деле! Продадим хозяйство и купим хату где-нибудь под Киевом! Или построим. Нас же три мужика в семье!
Наталка долго молчала. Нет, не о такой перемене жизни мечтала она.
— Никуда не надо ехать, Федя, — наконец сказала с тихой грустью. — И под Киевом будет стыдно тебе за эти доски… И мне стыдно.
— Я же их не за счет колхоза! Сделал одну ходку машиной для лесопилки — горючее привез, вот и подкинули досок.
— Испортили тебя отец с дедом.
— Подумаешь, испортили!.. У нас полсела шифером покрыто! А где тот шифер берут? Все так же — из-под полы!.. Было бы где купить — не воровали б и не спекулировали.