И он, придавленный смутным предчувствием, достал из нагрудного кармана хрустящую и пахнущую краской коричневую книжечку, в которой говорилось, что он, Павел Ярчук, является кандидатом в члены партии большевиков. Долго рассматривал ее, изучая каждую буковку, затем бережно завернул в непромокаемую бумагу и снова спрятал. А потом буднично принялся заколачивать в рыхлый бруствер окопа колышки-ограничители, чтобы ночью можно было точно стрелять из пулемета по шоссейной дороге и по холму, замершему напротив в таинственной тишине.
Как только стало смеркаться, за шоссейной дорогой, на покрытом виноградником холме, вдруг послышались бравурные звуки оркестра. Вскоре гром меди умолк, и донесся надрывно-басовитый голос:
— Вы слухали марш русской освободительной армии!
Павел, высунувшись из окопа, напряженно ощупывал глазами виноградник, стараясь угадать, в каком месте засели власовцы. Ему стало особенно горько оттого, что голос, судя по произношению, принадлежал украинцу. Хотелось влепить туда добрую порцию пуль. А власовец между тем продолжал:
— Граждане красноармейцы, растак вашу мать!.. Чего вас занесло в Австрию?! Чего вы тут не бачили?! А коли уж пришли, так присоединяйтесь к нам. Окромя этого, вам больше ничего не остается. Только смерть, бо вы со всех сторон обложены, как волки!
У Павла перехватило дыхание от неожиданности. Неужели?! Он узнал голос… Среди тысячи голосов узнал бы его! Это Саша Черных. Его бас!
Руки Павла прикипели к рукояткам пулемета, и он наугад полоснул по холму длинной очередью.
— Чего палишь в белый свет? — заорал с противоположного холма тот же знакомый голос. — Тебе дело предлагают! Или не знаешь, дурень, что к нам идет подмога? Мы вам еще покажем кузькину мать!
— Черных! Сука! — с лютостью завопил Павел. — Забудь про Кохановку! Удавлю своими руками, как собаку!
На некоторое время воцарилась тишина. Все, кто услышал голос Павла Ярчука — по ту и эту сторону дороги, — замерли в недоумении.
Потом с холма снова донесся бас:
— Ты кто? Назови хвамилию!
В этот раз Павел заметил, где шевельнулся на холме виноградник, и нажал на спуск. Стрелял, пока не кончилась лента, вкладывал в пулеметный огонь всю ненависть к предателю, которая так больно и неожиданно обожгла его.
Как только смолк пулемет, где-то за холмом послышались частые хлопки минометов, и вечереющее небо завыло зловещими голосами железа.
Начался бой.
Не оправдались мрачные предчувствия сержанта Павла Ярчука. Своевременно пришла подмога, и бой сложился не в пользу врага. К утру все близлежащие холмы были очищены от гитлеровцев, а по шоссейной дороге с веселой и привычной торопливостью загромыхали колонны наших танков, машин, по обочинам мелким перебором застучали конные обозы.
С разрешения командира роты Павел Ярчук задержался на месте ночного боя. Он пропустил мимо колонну пленных, с гневным нетерпением всматриваясь в лица. Но Александра Черных среди них не было. Тогда Павел решил присоединиться к солдатам похоронной команды, чтобы осмотреть убитых. И в это время набрел на полковой медпункт.
…Черных лежал на носилках под влажным ореховым кустом. Павел узнал его сразу — длинного, черноволосого, с загрубевшим красивым лицом, сквозь каштановую смуглость которого проступала синеватая бледность. Но почему он одет в нашу форму? Гимнастерка с погонами и комсомольским значком на груди, хлопчатобумажные диагоналевые брюки; лишь сапоги с короткими кирзовыми голенищами немецкого образца.
Глаза Александра были закрыты. И только вздрагивающие, налитые синевой вздутые веки, искривленные в мучительной гримасе запекшиеся губы да редко вздымающаяся грудь, запеленатая под распоротой гимнастеркой в свежие, страшно кровенящиеся бинты, свидетельствовали, что в этом неподвижном человеке еще тлела жизнь.
Павел постоял над ним, испытывая смешанное чувство горестного недоумения, отвращения и жалости, затем подошел к брезентовой палатке с откинутым пологом. Остановил выбежавшую оттуда медсестру — быстроглазую коротышку, и, указав на носилки, где лежал Черных, спросил:
— Оперировали?
— Еще нет. Но он безнадежный, — скороговоркой ответила медсестра, сочувственно стрельнув глазами в лицо Павла. Потом спохватилась: — Это ваш?
— Нет… — поспешно мотнул головой Павел, затем, будто оправдываясь, невесело сказал: — Землячок мой.
Медсестра не придала значения интонациям голоса Павла и оживленно ответила:
— А мы подозревали, что это переодетый власовец. Ни единого документа!
— Сестра-а, — послышался в это время стонущий голос Черных. — Сестра-а, морфию.
— Сейчас, миленький! — Медсестра нырнула под полог палатки и тут же выбежала со шприцем в руках.
Пока девушка вводила в руку Черных морфий, Павел стоял рядом и ежился под его мутным, горячечным взглядом.
Медсестра убежала, и Черных, собравшись с силами, заговорил — вяло, безразлично:
— Я узнал вчера твой голос… И вот не помираю, жду тебя… А держаться нет больше мочи…
— Зачем ждешь? — с гадливой жалостью спросил Павел.
— Окажи милость, Павел Платонович… Забудь, что ты встречал меня… Забудь, прошу… Чтоб ни одна живая душа в Кохановке, даже Настя, не узнала…
— А тебе что?.. Ведь все равно… — хотел сказать «подохнешь», но умолк, сдерживая гневную дрожь в теле.
— Знаю, что не жилец, поэтому и прошу… Пожалей Настю, дочку малолетнюю пожалей…
— А ты помнил о жалости, когда стрелял по своим? — с распалившимся ожесточением спросил Павел. — Думал, сколько слез и крови прольют твои пули? О Насте и дочке своей думал? Как им теперь жить на белом свете с твоей фамилией, а дочке еще и с твоей собачьей кровью?
Черных закрыл глаза, и страшная гримаса исказила его лицо — то ли тяжелые раны окунули тело в пучину страданий, то ли так больно ужалили слова земляка.
Не открывая глаз, Александр заговорил вновь:
— Дай сказать, Павел…
— Говори!
— В сорок первом в плен попал. Удалось бежать домой. Потом подался в партизаны, а в сорок третьем опять плен, лагерь… Жить хотелось. Да и поверил немцам, что их верх будет. А тут старая трещина в сердце. Помнишь, из училища за отца вышвырнули? Немало таких, с трещинами в сердце, среди наших пленных оказалось. Вынюхивали немцы, кто обижен Советской властью, в отдельный лагерь определяли. Вот и меня… Каждый день мозги вправляли. А потом генерал Власов приехал. Многие поверили ему, подломили колени, размахнулись жизнью.
— Врешь! — тихо сказал Павел. — Из Кохановки один ты такой! Вон Степан Григоренко ни за что в тюрьме сидел, а пришли фашисты, стал партизанским командиром… А я?.. Тоже вроде обиженный, но и в мыслях такой подлости не держал. Видишь?! — Павел размашисто провел рукой по груди, где на гимнастерке тускло поблескивали три ордена Славы.
Павел умолк, заметив, как из закрытых глаз Александра покатились к хрящеватым ушам крупные слезы и как заходил под гусиной кожей на горле выпуклый кадык. Почему-то подумалось, что он второй раз видит слезы Черных. Впервые Александр плакал при нем, когда их обоих в тридцать седьмом отчислили из военного училища — Павла за репрессированных родственников, Черных — за отца, которого в гражданскую войну петлюровцы угоняли со своим обозом.
— Зачем добиваешь? Сам подохну. — Александр открыл глаза, мутные, отчужденные, кажется, ничего не видящие. — Не я один… Многие Ежова и те годы проклинают.
— Ах, дядя виноват?! — в трепетном исступлении переспросил Павел. — Обидели тебя? И ты ищешь правду у фашистов? Вошь ты тифозная…
Черных молчал, уставив неподвижные глаза в листву орешника, сквозь которую просвечивалось мягко-голубое небо. Его восковые руки — большие, как кувалды, — беспокойно шевелили цепкими, узловатыми пальцами. Еще вчера или сегодня на рассвете эти ручищи держали черный, из крупповской стали автомат.