Но не только одного себя обрек Кузьма на бесфамильность. Внукам и правнукам, видать, тоже придется расплачиваться за грехи прародителя. А уж родному сыну его, Сереге, по всем законам сельских обычаев, надлежало быть самым первым наследником отцовской уличной клички, а потом уж и Серегиным детям.
Серега обычно с мудрой иронией относился к своему прозвищу. Лунатик так Лунатик. Но услышать такое от Насти, за которую Наталка — жена Сереги — вот уже сколько лет насквозь, кажется, прожигает его своими скорбно-темными глазами?!
— Перестань индючиться! — сердито и властно прикрикнула Настя на Серегу, когда тот отволок в сторону поверженный куст калины и подошел к пей. Затем мягче пояснила: — Сама не понимаю. Туман нашел какой-то… Увидела, что губишь калину, подумала, что мою, под моей хатой…
— Тю! — Серега недоверчиво засмеялся. — Испугалась, что не на чем будет самогонку настаивать?
— Ага, — уклончиво согласилась Настя. — Садись рядом, дело к тебе есть.
И она поведала о своей беде.
— Значит, не хочешь с Ярчуками родниться? — с удовлетворением спросил Серега. Он смертной ненавистью ненавидел Павла Платоновича, ибо не умел прощать людям того зла, которое сам же когда-то причинил им.
— Не хочу. Не пара Андрей Маринке, — ответила Настя.
Из-за угла дома неожиданно вывернулся старый Кузьма — отец Сереги. От дьявольского вида Кузьмы, какой он имел когда-то, ничего не сохранилось. В прошлом черная густая борода, начинавшаяся от самых глаз, сейчас вылиняла и обветшала, голова высохла, отчего лысый череп казался непомерно большим, глаза глубоко провалились и вроде стали ближе друг к другу, а длинный нос истончился, но зато еще больше налился багровой синевой, войдя в резкое противоречие со всем могильным ликом старца. Кузьме далеко за семьдесят. Но, несмотря на почтенный возраст, он не потерял веселой бойкости нрава и греховного отношения к жизни. Кузьма давно свел дружбу с самогонкой и ходит по селу всегда оживленный, настроенный к обстоятельным, с философским уклоном, разговорам.
По плутоватому взгляду Кузьмы Настя поняла, что он подслушал ее разговор с Серегой. Старик и не скрывал этого.
— Где же ты, Настюшка, отыщешь лучшего зятя, чем Андрюха? — спросил он елейным голосом, в котором сквозили ирония и удивление.
— Маринка еще молода, а свет большой, — с легким раздражением ответила Настя и незаметно толкнула Серегу локтем в бок.
— Шли бы вы, тату, домой, — недовольно пробурчал Серега.
— Помолчи! — И Кузьма снова обратился к Насте: — Вот пока Маринка молода да гарненька, пущай не зевает. Девчат же в селе как блох в старой овчине. А хлопцев черт-ма!
— Для Маринки найдутся, когда время придет. — Настя обиженно поджала губы.
— Значит, решила? — Высохшей рукой Кузьма рассек впереди себя воздух.
— Решила, диду.
— Тогда слушай меня. — Старик удобно уселся на сосновый чурбак. — Помощи тебе от Сереги в этом деле что от чиряка радости.
— Ну, тату… — Серега поморщился, как от зубной боли.
— Замолкни! Я тебе тут слова не давал! Так слухай, Настя: ежели поставишь мне хороший магарыч, в один день сделаю такое, что у Маринки и у Андрея эта самая… как ее зовут?.. Ага! Любовь!.. Исчезнет, как дым на ветру!
— Что же вы такое сделаете? — Губы Насти кривились в снисходительной улыбке, но в глазах мелькнула заинтересованность.
— Так будет бутылка твоей «калиновки»?
— Хоть две! — засмеялась Настя.
— Две не надо. Лишнего не беру. — Кузьма передвинул чурбачок в тень от стены дома. — Ну так вот… Старинный это способ, но категорически верный. Есть такая трава — «сухотка». Какая она из себя и где растет, не скажу: это мой собственноручный секрет. Если корень «сухотки» выкопать на закате солнца, высушить и подмешать в борщ, или кашу, или другую еду, к примеру, в вареники, и накормить из одной миски дивчину и хлопца, то эту самую любовь меж ними как рукой снимет! Глядеть друг на друга перестанут! Усохнет любовь, потому как трава называется «сухотка».
— А если они помрут от той «сухотки»?! — Глаза Насти округлились в страхе.
— Не помрут! Ручаюсь! Меня самого в молодости кормили этим корнем!
— Не-е, чтоб я свою доченьку…
Серега в это время толкнул Настю под бок, дав понять ей, что спорить со стариком бесполезно, и Настя круто изменила тон:
— Впрочем, треба подумать. Может, и правда дело вы предлагаете.
— Дело! Ей-же-бо, дело! — воодушевился Кузьма. — Всю жизнь благодарить меня будешь! Ну, так искать «сухотку»?
— Ищите, а я тут с Серегой еще посоветуюсь, — сдерживая смех, ответила Настя.
Кузьма бросил на Серегу хитрый взгляд, поднялся с чурбачка и зачем-то опять вынес его на солнце. Собираясь уходить, сказал:
— Вас бы тоже не мешало обкормить «сухоткой». Да, боюсь, уже не поможет, — и зашагал по тропинке.
После ухода Кузьмы Настя долго смеялась, бросая на Серегу лукавые взгляды. Лениво посмеивался и Серега. Но оба не подозревали, что старый Кузьма, знавший немало старинных «секретов», всерьез вознамерился осуществить свою затею.
— Ну, так что же ты посоветуешь? — перестав смеяться, спросила Настя.
— Надо подумать. — Серега вдруг стал мрачным. — У меня беда пострашнее твоей.
— Что случилось?
— Опять в район вызывали.
— Зачем?
— Все тянется история с учителем, с Прошу.
— Неужели судить тебя будут?
— Да нет. Расспрашивали о Христе — жинке Степана, да о сыне его — Иваньо. Не верят, что я видел, как учитель с двумя полицаями арестовал их.
— От горе! — Настя глубоко вздохнула. — Но ты правда видел, как увозили их?
— Видел. Везли мимо нашего подворья на телеге.
Оба умолкли, погрузившись в мысли о том, что давно отгрохотала война, давно истлели в земле ее жертвы, а среди живых людей не умирает боль, родившаяся в те страшные годы.
Серега Лунатик ощущал эту боль особенно остро, когда ловил на себе осуждающие взгляды сельчан. Понимал, что учитель Прошу — тяжкий крест для него на всю жизнь.
16
Однообразный грохот комбайна утомил Андрея. Казалось, что не в комбайне — в голове неумолчно гудит мотор.
Копны соломы на жнивье не напоминали, как в начале уборки, горы мятой стружки благородного металла, а оставшийся неубранным клин не ласкал глаз волнистыми перекатами.
Солнце все ниже склонялось к горизонту, набухало червонным золотом. И когда Андрей посмотрел в сторону села, ему вдруг почудилось, что громадный осколок солнца упал на стерню: это мчалась к комбайну ярко-красная пожарная машина.
«Наконец-то!» — облегченно вздохнул Андрей, прислушиваясь к натруженному рокоту комбайна. Давно пора было промывать забившийся пылью и мелкой половой радиатор. Для этого использовали, нарушая инструкцию, единственную в колхозе пожарную машину.
За рулем сидела Феня — смешливая пышногрудая дивчина, школьная подруга Маринки. Она лихо подвела «пожарку» к остановившемуся комбайну и шустро поздоровалась с Андреем:
— Привет, черт промасленный!
— Здравствуй, Фенька — сухая опенька, — в тон ей ответил Андрей.
— Сам ты гриб подпеченный! Раздевай скорее радиатор!
Феня вышла из машины — налитая, длинноногая, в легком ситцевом платье. Лукаво поигрывая глазами да загадочно посмеиваясь, она проворно расправила черный шланг, специально прилаженный для такого дела к «пожарке».
Андрей снял с радиатора округлый сетчатый воздухосборник, взял у Фени шланг и скомандовал: