Гармония! Вот ключевое слово, которым вы оперируете по отношению к миру. И я согласен с вами: реальный, явный, существующий мир обязан быть гармоничным. В каждой своей точке, в каждом своём атоме, в каждом мыслительном образе. Живое и неживое в нём — суть одно. Они дополнения друг другу. Камень и растение. Растение и влага. Влага и человек. Человек и камень.
И этот реальный мир, хотите вы сказать, вмещает в себя яростные стремления к своему отрицанию и даже уничтожению? И в этом он гармоничен? Он позволяет это? Ему всё равно? Он настолько велик и аморфен?
Хорошо, предположим на секунду, что это так. Но, чёрт меня подери, мир, вся эта долбаная окружающая действительность — это лишь фрагмент моего сознания! Лишь фрагмент, слышите! Он не существует иначе, как в моём сознании, он покоится лишь там, ему просто-напросто негде больше пребывать.
Но если он там, если он всего лишь часть, если сознание, моё убогое и свихнувшееся сознание — а на его убогость и ненормальность намекают Игнатьевы, уважаемые, но наивные адепты действительности — вмещает его целиком и ещё оставляет место воображению и чему-то не вполне понятному, если я всего одним и не вполне могучим усилием могу погасить этот мир и любое воспоминание о нём в своём безбрежном сознании, всего одним усилием, то как же этот треклятый мир может существовать в объективной реальности?
Нет его, нет.
Или же другое: я просто-напросто не из этой реальности.
Пробуждение
Тысяча девятьсот восьмидесятый год. Мне семь лет. Мы живём в крупном провинциальном городе, почти миллионнике. Пусть это будет Воронеж, тем более что Воронеж это и есть. В Москве идёт Олимпиада — мои родители и старшая сестра смотрят её по телевизору — иногда я тоже присоединяюсь к ним. Что я помню о той Олимпиаде? Да ни хрена я о ней не помню! Ни одного спортивного результата, ни одной морды бездельника-спортсмена и ни одного кадра бестолковых спортивных состязаний. Помню лишь улетающего в небеса разжиревшего коричневого полумедведя-получебурашку — да и то лишь потому, что этот эпизод бесчисленное количество раз на протяжении десятилетий крутили потом по телеку.
Одно важное замечание: я не плакал, когда медведь взмыл в воздух. Я не какой-то там шизоид, не способный контролировать свои эмоции и рыдающий над примитивными постановочными действиями сомнительной ценности и значимости.
Вы плакали? Что, на самом деле плакали? Мои вам соболезнования. Так кто же из нас в таком случае придурок?
Мать готовится отметить тридцатилетие. Она совсем молода, но для семилетнего цифра «тридцать» чудовищно велика, мать представляется мне пожилой женщиной.
Кем представляются пожилые женщины? Пожалуй, призраками. По крайней мере, обе бабушки — словно не настоящие существа. Словно банши. Появляются на время, целуют, тискают, суют конфеты и (несмотря на протесты родителей) мороженое, снова исчезают в какой-то параллельной реальности, из которой выбираются лишь для того, чтобы потревожить моё спокойствие и вместить в меня раздумья и сомнения о природе человеческих взаимоотношений.
К тридцати годам моя мать имеет двоих детей, причём не я старший. Сестре, её зовут Наташа, уже одиннадцать. Меня зовут Вовой. Наташа и Вова — простые, стандартные имена, тогда всех детей называли просто. Это сейчас, в период суррогатной иллюзии суррогатной свободы, пошли Анжелики, Ульяны и даже Фролушки — пожалуй, российские граждане именно в возможности давать своим детям эти несуразные имена видят одно из проявлений этой самой несуществующей свободы. Ну и хрен с ними! К именам я претензий не имею, это всего лишь набор букв для опознавания особей, если бы люди использовали цифры, было бы то же самое. Имена — пусть, я не вижу для них возможности опровержений.
Отец постарше. Да, определённо постарше. По крайней мере, в моей голове навсегда засела установка, что он старше матери. Вроде бы на два года. Впрочем, не суть важно. Что изменится во мне или в вас, если отец будет старше матери на пять или десять лет? Ничего, но приписывать ему года я не буду. Пусть будет молодым и счастливым тридцатидвухлетним отцом двоих уже давно не грудных детей.
Отец носит очки, усы и густую шевелюру с закрывающими уши прядями волос. Это модно. Это по-битловски, это даже почти по-хардроковски. Прогрессивные молодые люди того времени обязаны если уж не любить, то хотя бы уважать хард-рок.
Что носит мать? Ну уж явно не усы. А вот очки на её улыбающемся личике тоже присутствуют. Мои родители — интеллигенты. Я даже больше скажу — они учителя. Они те самые люди, кто на практике выполняют советский социальный заказ — видит бог, дьявол и Коммунистическая партия Советского Союза, они выполняют его на отлично. За те семь или восемь лет, прошедшие с момента окончания педагогического института и доблестной, энергичной работы на ниве школьной педагогики, они выпустили в жизнь уже не один десяток (а пожалуй, и не одну сотню) крепко подкованных и твёрдо нацеленных на служение обществу очкастых и патлатых юношей и девушек. Сейчас, спустя годы, вы можете лицезреть их выпускников на рынках и всевозможных торговых развалах городов России и ближнего зарубежья. Выпускники торгуют китайским трикотажем и польской косметикой. Выпускники согреваются в морозы глотком-другим водки, жалуются на боли в пояснице и постоянный рост цен за электричество. Выпускники продолжают надеяться на что-то лучшее.