"Я сейчас иду предавать себя. Но я не знаю, для чего я иду предавать себя, - говорит Раскольников. - Преступление? Какое преступление? - вскричал он в каком-то внезапном бешенстве. - Не думаю я о нем, и смывать не думаю! Только теперь вижу ясно всю нелепость моего малодушия, теперь, как уж решился идти на этот ненужный стыд! Просто от низости и бездарности моей решаюсь!"
И с усмешкою дьявола он думает: "А любопытно, неужели в эти будущие пятнадцать - двадцать лет так уже смирится душа моя, что с благоговением буду хныкать пред людьми, называя себя ко всякому слову разбойником?.. Каким же процессом может это произойти? И зачем, зачем же жить после этого?"
Уже будучи на каторге, "он строго судил себя, и ожесточенная совесть его не нашла никакой особенно ужасной вины в его прошедшем, кроме разве простого промаха... И хотя бы судьба послала ему раскаяние - жгучее раскаяние, разбивающее сердце, от ужасных мук которого мерещится петля и омут. О, он бы обрадовался ему! Муки и слезы - ведь это тоже жизнь. Но он не раскаивался в своем преступлении... Вот в чем одном признавал он свое преступление: только в том, что не вынес его и сделал явку с повинной".
В конце романа Достоевский сообщает, что в Раскольникове произошел какой-то переворот, что он возродился к добру. "Это могло бы составить тему нового рассказа, но теперешний рассказ наш окончен".
С "самостоятельным хотением" вступает в жизнь и Подросток. На груди у него документ, дающий ему шантажную власть над гордою красавицею, а в голове - "идея". Идея эта - уединение и могущество. "Мне нужно то, что приобретается могуществом и чего никак нельзя приобрести без могущества; это - уединенное и спокойное сознание силы! Вот самое полное определение свободы, над которым так бьется мир! Свобода. Я начертил, наконец, это великое слово... Да, уединенное сознание силы - обаятельно и прекрасно"...
"Зачем лезть к людям, которые вас не хотят? Не лучше ли все порвать и уйти к себе? К себе, одному себе! Вот в чем вся моя "идея".
Действительность оказывается более сложною и менее гнусною, чем предрешил Подросток. В падениях своих и унижениях он незаметно теряет идею. Для умудренного опытом юноши наступает "новая жизнь". Но опять - "в записки мои все это войти уже не может, потому что это - уж совсем другое".
Ставрогин - у него "идеи" нет. Его даже раздражает, когда все вокруг навязывают ему какие-то идеи. Он "не знает различия в красоте между какою-нибудь сладострастною, зверскою шуткой и каким угодно подвигом, хотя бы даже жертвой жизнью для человечества". Он "в обоих полюсах нашел одинаковость наслаждения", стер все "черты" и как будто живет вовсю. Но одинаково во всем перед ним открывается темная, мертвая пустота, и он убивает себя. В предсмертном письме Ставрогин пишет: "Я могу пожелать сделать доброе лицо и ощущаю от того удовольствие; рядом желаю и злого, и тоже чувствую удовольствие. Но и то и другое чувство всегда слишком мелко, а очень никогда не бывает. Мои желания слишком несильны; руководить не могут".
Иван Карамазов учит: "Так как бога и бессмертия нет, то новому человеку позволительно стать человекобогом, даже хотя бы одному в целом мире, и с легким сердцем перескочить всякую прежнюю нравственную преграду прежнего раба-человека, если оно понадобится... Все дозволено". Мысли свои Иван сообщает лакею Смердякову, Смердяков убивает отца-Карамазова при молчаливом невмешательстве Ивана. Иван идет в суд доносить на себя. И черт спрашивает его:
"Для чего же ты туда потащишься, если жертва твоя ни к чему не послужит? А потому, что ты сам не знаешь, для чего идешь! О, ты много бы дал, чтобы узнать самому, для чего идешь!.. Ты всю ночь будешь сидеть и решать: идти или нет? Но ты все-таки пойдешь, и знаешь, что пойдешь, сам знаешь, что как бы ты не решался, а решение уже не от тебя зависит. Пойдешь, потому что не смеешь не пойти. Почему не смеешь - это уж сам угадай, вот тебе загадка!"
Какое-то глубокое, неслучайное бессилие разъедает у Достоевского всех людей, дерзающих проявить самостоятельное свое хотение. Как в отчиме Неточки Незвановой, в них все время происходит "отчаянная, лихорадочная борьба судорожно-напряженной воли и внутреннего бессилия".
"Нянька будет моя!" - думает Раскольников про Соню Мармеладову. Ставрогин говорит Дарье Павловне: "Мне кажется, что вы интересуетесь мною, как иные богомольные старушонки, шатающиеся по похоронам, предпочитают иные трупики попригляднее перед другими". Лиза говорит ему же: "Не хочу я быть вашею сердобольною сестрою, хотя вы всякого безногого и безрукого стоите". Версилов жене: "Соня, я хоть и исчезну теперь опять, но я очень скоро возвращусь, потому что, кажется, забоюсь. Забоюсь, - так кто же будет лечить меня от испуга, где же взять ангела, как Соню?" Подросток пишет про себя: "Валялась на постели какая-то соломинка, а не человек, - и не по болезни только!" Иван Карамазов жалуется Алеше на черта: "Он меня трусом назвал! "Не таким орлам воспарять над землей!" Это он прибавил!"
Один только из всех героев Достоевского находит в себе достаточно силы, чтобы бесповоротно переступить черту и заявить своеволие до конца. Это Кириллов в "Бесах". И как же чудовищно жалко это торжество человеческого своеволия, каким ужасным поражением выглядит победа!
"Вся свобода, - учит Кириллов, - будет тогда, когда будет все равно, жить или не жить. Вот всему цель.
- Цель? Да тогда никто, может, и не захочет жить?
- Никто, - произнес он решительно.
Жизнь есть боль, жизнь есть страх, и человек несчастен. Жизнь дается теперь за боль и страх, и тут весь обман. Всякий, кто хочет главной свободы, тот должен сметь убить себя. Кто смеет убить себя, тот тайну обмана узнал. Тот - бог. Сознать, что нет бога, и не сознать в тот же раз, что сам богом стал, - есть нелепость. Будет новый человек, счастливый и гордый. Кому будет все равно, жить или не жить, тот будет новый человек. Имя его будет человекобог... Кто убьет себя только для того, чтобы страх убить, тот тотчас бог станет.
- Не успеет, может быть, - заметил я.
- Это все равно, - ответил Кириллов тихо, с покойною гордостью, чуть не презрением".
Как "все равно"? Дело вот в чем: "Есть минуты, вы доходите до минут, и время вдруг останавливается и будет вечно. Когда весь человек счастья достигнет, то времени больше не будет, потому что не надо". "В этой идее для Кириллова как будто заключалась чуть не победа".
И вот происходит торжественное вступление человека в царство свободы, светлое преображение человека в бога:
"В углу, образованном стеною и шкафом, стоял Кириллов и стоял ужасно странно - неподвижно, вытянувшись, протянув руки по швам, плотно прижавшись затылком к стене, в самом углу, казалось, желая весь стушеваться и спрятаться. Петр Степанович остановился, пораженный ужасом. Его главное поразило то, что фигура, несмотря на крик и на бешеный наскок его, даже не шевельнулась ни одним своим членом, - точно восковая. Бледность лица ее была неестественная, черные глаза совсем неподвижны и глядели в какую-то точку в пространство. Петр Степанович провел свечой сверху вниз и опять вверх, освещая со всех точек и разглядывая это лицо. Он вдруг заметил, что Кириллов хоть и смотрит куда-то перед собой, но искоса его видит и даже, может быть, наблюдает. Тут пришла ему мысль поднести огонь прямо к лицу "этого мерзавца", поджечь и посмотреть, что тот сделает. Вдруг ему почудилось, что подбородок Кириллова шевельнулся и на губах как бы скользнула насмешливая улыбка, - точно тот угадал его мысль. Он задрожал и, не помня себя, крепко схватил Кириллова за плечо.
Затем произошло нечто безобразное и быстрое. Едва он дотронулся до Кириллова, как тот быстро нагнул голову и головой же выбил из рук его свечку; подсвечник полетел со звоном на пол, и свеча потухла. В то же мгновение он почувствовал ужасную боль в мизинце своей левой руки. Он закричал и вне себя три раза изо всей силы ударил револьвером по голове припавшего к нему и укусившего ему палец Кириллова. Наконец, палец он вырвал и, сломя голову, бросился бежать из дому, отыскивая в темноте дорогу. Вослед ему из комнаты летели страшные крики: