В тридцать седьмом он встретил Верта на спектакле Московского художественного во дворце Шайо. Это был почти оборванный старик, при звуках вальса утиравший слезы большим несвежим платком.
Среди ночи Александр Александрович внезапно проснулся. Оттого, наверное, что мысль, пришедшая ему исподволь, во сне, оказала действие, подобное электрическому разряду. Он открыл глаза от сознания, что через два-три часа все свершится. То, о чем мечтал он долгие годы, чего хотел так, как голодный хлеба, во что уже много раз отказывался верить. Ведь это же, сказать кому, никто не поверит, перед войной с ним случались в Париже галлюцинации; он шел, к примеру, вдоль решетки Люксембургского сада и был совершенно уверен, что это Летний сад, и вот сейчас стоит лишь свернуть за угол — и перед ним откроется Нева, и можно будет сесть на теплые гранитные ступени и смотреть на солнечные блики в темной быстрой воде, ни о чем не беспокоясь и ничего больше не желая. А однажды дождливым январским вечером на улице Муфтар ему захотелось снега, до боли, до безумия, до слез, того снега, который летит в эту минуту мимо высоких окон пушкинской квартиры, ложится на торцы мостовой, на чугунную ограду Мойки, который пахнет такой пленительной свежестью, что замирает сердце. Так вот, еще два-три часа, можно считать, что жизнь прошла все-таки не столь уж бесцельно. Что же поделаешь, он сам виноват, что для него огромной, почти непосильной задачей стало то, что для других не составляет ни малейшей проблемы.
Возвращаясь после войны на родину, Александр Александрович намеревался жить в Ленинграде. Пусть не в родном доме, но в родном городе, где он мог, как слепой, пройти по улицам с закрытыми глазами, на ощупь узнавая каждый дом и каждую ограду.
Ему сказали тогда, что приличное место на заводе есть для него в поселке под Тулой.
После переезда жена часто болела, во время отпусков приходилось возить ее на Северный Кавказ, в Пятигорск и Нальчик. В заповедные места российской словесности, тех самых стихов и романов, которые в эмиграции вновь сделались для него, как некогда в гимназические годы, реальнее окружающей жизни. О том, чтобы поехать на Север, они с женой почти никогда не говорили, как раньше о возвращении в Россию, словно боялись суетными будничными словами спугнуть и сглазить надежду. Через несколько лет дочь с ее дипломом версальского лицея нашла хорошую службу в столице. Так на закате жизни они с женой заделались москвичами, к чему раньше из петербургского снобизма нимало не стремились. Потом жена умерла. После этого он долго никуда не в силах был отправиться, засел, по любимой его английской пословице, как «гвоздь в двери», ему казалось, что путешествовать без жены и уж тем более увидеть без нее Ленинград было бы по отношению к ней, так и не вернувшейся в свой город, тягчайшим предательством. Понадобилось время, чтобы он понял, что все как раз наоборот. Предательство — так и не увидеть Ленинграда. И вновь Александр Александрович ощутил пронизывающий холодный страх, как несколько часов назад, перед уходом из дому, и как летом сорок первого в Нормандии, где он жил, спасаясь от дороговизны и голода на крестьянской ферме. Ночью в поле слышались выстрелы, он проснулся и поднялся с постели, но решил, что выходить не станет, — не он проиграл эту войну, и не ему ее выигрывать.
Утром он пошел в деревню, она была пустынна, на площади возле памятника павшим за Францию стояли два немецких бронетранспортера. Александр Александрович заглянул в единственное деревенское кафе под вывеской «Chez poilu». Этим пуалю, то есть фронтовиком-окопником четырнадцатого года, был сам хозяин, мосье Поль. В ту войну он несколько месяцев просидел в траншеях под Шмен-де-Дам, во время контратаки получил прикладом по лицу, и потому принадлежал к особому роду ветеранов, «guile casse» называли их вполне официально — «разбитые хари», иначе не скажешь. В кафе было много немцев, от одного вида которых мосье Поль мрачнел обычно, сопел, короткая его шея и шрамы на лице наливались кровью. «Пахнет бошами», — хрипел он и с отвращением морщил свой и без того расплющенный нос. Однако теперь, заметив Александра Александровича, он вдруг почти просиял, замахал руками, заулыбался изуродованным, щербатым ртом. Не успел Александр Александрович подойти к стойке, как хозяин уже раскупорил литровую бутыль кальвадоса и наполнил две большие рюмки.