— Конкордат, — подсказал бургомистр, не понимая, к чему клонит собеседник.
— Вот-вот. Конкордат. А как вы полагаете: мне, конечно, не следует забывать о существовании Брестской унии?
Бургомистр насторожился.
— Что вам сдалась та уния?
— А как же? Конкордат у папы с Гитлером заключен?
— Ну и что?
А папа, насколько я понимаю, католик?
— Ну? Чего тянешь-то?
— А что тянуть! Я не верю, что мы останемся в православной вере. Нас подомнут в той унии. Подомнут, это уж как пить дать. Ватикан знает, на что идет. Я немало прожил лет и разбираюсь кое в чем.
— Что в том плохого? — бургомистр попытался улыбнуться. — Брестская уния существует три с половиной века. И ничего. Люди живут себе и бога благодарят.
— Вот как? Значит, на службе у папы состоите? Может, не Гитлер, а Ватикан вам платит золото?
Бургомистр стукнул кулаком по столу.
— Довольно! Вы просто безумец, хоть и дожили до седых волос. Да. Я служу и Гитлеру, и Ватикану. И тем счастлив.
Бургомистр не мог уже говорить. Он плюнул себе под ноги, осенил себя крестом и, даже не взглянул на отца Иосифа, приказал отправить его в тюрьму.
Кутаков, выполняя пожелание советника фон Брамеля-Штубе, лично повидал этого обезумевшего священника, когда его доставили в областную тюрьму. Когда тюремный надзиратель по знаку удалился, арестованный устало спросил:
— Ну, зачем пожаловали, ваше преподобие? — и взглянул на Кутакова откровенно тоскующими глазами.
Кутаков попытался уговорить его смириться и принять сан.
И тут отец Иосиф взорвался.
— Не желаю я с Гитлером сотрудничать, с пиявкой папой римским. Не же-ла-ю! — по слогам выкрикивал он.
Кутаков замахал на него руками.
— Тише! На всю тюрьму слышно. Ей-ей, веревку захотел…
Но Десятков не унимался.
— Продался врагам земли русской. И не стыдно?
Кутаков опешил и не мог слова сказать в ответ.
— Давненько о тебе не слышал, — продолжал Десятков. — Забился, как червь, после Сибири-матушки. За границами катал, а теперь выполз, гадишь потихоньку? Эх ты, жалкий приспособленец!
Самое страшное для Кутакова было то, что слова этого человека не оскорбили его. Десятков откуда-то знал его по двадцатым годам, в которые Кутаков пережил страшную драму, за что и понес кару. Сейчас, на склоне лет, когда жизнь его угасала, он понял, что она была нелепостью.
— Все мы приспособленцы, — грустно ответил Кутаков.
— Это кто же — все?
— Я говорю о нас, священнослужителях.
Десятков некоторое время молчал, внимательно рассматривая Кутакова, и сосредоточенно о чем-то думал.
После долгой паузы он, снизив голос почти до шепота, произнес:
— Дошло все-таки. И то хорошо, хоть на старости уразумели иравду-матушку.
Потом они снова надолго замолчали. И вдруг Десяткова опять будто прорвало. Захлебываясь, он стал рассказывать о подлости однорясников. Правда, многое, о чем Кутаков услышал в тот день, он уже знал.
Десятков с гневом и болью говорил о Поликарпе Сикорском, владимиро-волынском епископе, который объявил себя главою православной церкви на подмятой и растоптанной врагом земле Украины.
Кутаков слушал молча, качал головой и лишь изредка постанывал. А когда Десятков напомнил о том, как митрополит Литовский Сергий Воскресенский вместе с несколькими прибалтийскими архиереями послал телеграмму Гитлеру с целью унизить и осквернить национальную честь их всех, Кутаков не выдержал, схватился за голову и заплакал.
— Боже мой! Боже мой! Что делается? Да неужто это конец земле русской?
Все это Кутаков рассказывал глухим, будто загробным голосом.
— Отец Александр! Зачем вы мне все это поведали? — спросил Проханов, подозрительно всматриваясь в осунувшееся и обострившееся лицо протоиерея.
— Чтоб знал, сын мой, какое наследство примешь.
— Наследство?! — притворно удивился Проханов. — Какое наследство?
— Ах, да оставьте, батюшка мой! Иль я не знаю, что готовится? Мне не по силам сия ноша, любезнейший отец Василий. Вы уже епископ. Я знаю.
— Но зато я ничего не знаю. Мне ведь никто слова не сказал.
— Я вот говорю,
— Не мы с вами: решаем о чинах. Проханов развел руками и круто изменил тему разговора. — А что вы еще слышали, преподобный отец?
Кутаков помолчал, пошамкал морщинистым своим ртом, в котором не было ни одного зуба, и почти шепотом сказал:
— Плохи дела наши на фронте… Вот что я слышал, — Кутаков бросил на него косой и, как показалось Проханову, мстительный взгляд. — Очень плохи, отец мой. Полный разгром под Москвой. Готовится наступление и на нашем участке.