— Не знаю, — пробормотал он. — Я перестал думать. Думать так утомительно!
— Была ли у вас причина умереть?.. У других она имелась. А вот у вас? Вам тут нравилось. Вы ни в чем не терпели нужды. За вами прекрасный уход. Так в чем же дело?
Аббат наклонился к постели,
— Вам не нравится ваша голова?
— Я сожалею о своей настоящей.
— Но она такая же настоящая, как другая, — запротестовал Марек. — И даже лучше!
— Вы не понимаете, — тихонько сказал Нерис, потом добавил: — Я тоже не совсем понимаю… Но когда я стараюсь понять, у меня в голове шумит…
Он закрыл глаза и устало вздохнул.
— Если вы пожелаете исповедаться, — предложил аббат, — я тут, по соседству. Попросите меня позвать.
— Благодарю, — ответил Нерис. Когда мы вышли, аббат нас остановил.
— Этот человек нуждается главным образом в моральной поддержке, — заметил он. — Как и все мы! Он здесь просто задыхается. Он живет жизнью подопытного кролика. За решеткой, как собаки Марека.
— Его можно было бы переместить в санаторий.
— Да нет же, не в этом дело. Все время одни белые халаты, запахи операционной, лекарства, наркотики, уколы. Не жизнь, а пародия на жизнь.
— Куда же ему податься в его состоянии? — спросил я.
Пожав плечами, аббат ушел и заперся в своей спальне. Вечером он отказался принять Марека. Наши отношения ухудшались. Аббат сердился и на меня, думаю, за то, что я часто принимал сторону профессора. Марек с трудом скрывал отвращение, внушаемое ему священником.
— Пожалуй, мне лучше покинуть клинику, — сказал мне аббат как-то утром, за завтраком, когда мы ели безо всякого аппетита, сидя напротив друг друга. — Я не нуждаюсь в лечении, которое мне навязывают. Здесь подлинный больной — ваш Марек.
— Мы должны поставить ему большую свечку, «моему» Мареку! Похоже, он спас Нериса.
Подобные стычки меня раздражали. Шушуканье аббата с Нерисом приводило Марека в ярость, потому что с некоторого времени Нерис по нескольку раз на дню требовал аббата к себе. Мареку хотелось бы узнать, что же они там потихоньку рассказывают друг другу. Но аббат не отвечал на его расспросы. Самое большое — он соглашался сказать: «Нерис — несчастный человек… Он всю жизнь страшился одиночества…» Или же: «Я составляю ему компанию… Мы болтаем».
Так долго продолжаться не могло.
Нерису стало намного лучше. Он уже вставал с кровати. У него явно не возникало никакого желания снова попытаться что-либо сделать себе во вред. Со своей стороны аббату больше нечего было делать в клинике, поскольку он отказывался от медицинских осмотров. Все мы начинали забывать про смерть Эрамбля и Мусрона. Я и сам испытывал большое желание вновь обрести свободу. Тем не менее остатки благоразумия еще удерживали нас в клинике… Что случится, когда аббат уйдет из-под наблюдения? Когда Нерис вернется к повседневным занятиям? Я совершенно откровенно поделился со священником своими опасениями.
— А будет то, что угодно Богу, — последовал ответ.
— Согласен. Но вы уверены в себе?
— Настолько, насколько это возможно.
— Вы уверены в Нерисе?
— Да. Неудавшийся опыт не повторяют.
Я обратился с вопросом и к профессору. Он был менее категоричен, решителен в суждениях, однако, как и я, считал, что мы попытались сделать невозможное. Если опасность еще существует, надо ее избежать.
— Если ничего не случится, — сказал я, — мы так никогда и не узнаем, почему умерли остальные.
— Узнаем ли мы об этом больше, если эти двое тоже погибнут? — возразил он мне.
Это было совершенно очевидно. С общего согласия мы наметили наш отъезд на послезавтра, и обстановка, похоже, разрядилась.
Аббат и Марек обменялись несколькими любезностями. Я воспользовался перемирием, чтобы позвонить Режине и назначить ей свидание. Потом я нанес визит Нерису. Он читал, укутавшись в теплый домашний халат, из которого торчала одна голова, и воспринял наше решение без эмоций. Впрочем, он знал, что мы не перестанем часто наезжать в клинику.
— Мне кажется, я выздоровел, — сказал он. — Но все же я хотел бы исповедаться. После этого у меня будет спокойнее на душе.
— Вы чисты, как белый снег, — пошутил я.
— И все же… Ведь я совершил этот поступок! Право, не знаю, что меня на него подвигнуло… Но, видите ли, я едва ли не предпочитаю, чтобы все они умерли… Я уже свыкся с этой мыслью… Удар за фиксирован. Теперь больше ничего не случится.
Он встал меня проводить и пожал мне руку.
— Пошлю к вам аббата, — пообещал я.
Тот оказался у себя и читал свой требник. Когда я ему сообщил о желании Нериса исповедаться, его лицо просветлело. Сколько дней он уже ждал этого приглашения!
— Предупреждаю, — уточнил я. — Если он поведает вам что-либо насчет своего самоубийства, это прольет хотя бы немного света на смерть других…
— Я не смогу нарушить тайну исповеди, и вы это прекрасно знаете, мсье Гаррик.
— Не скажите. Ведь он может доверительно поведать вам то, что касается не его лично, но интересно для медицины… Тут вы обязаны выслушать его до конца и, я думаю, имеете право потребовать, чтобы он раскрыл профессору детали, способные просветить его о последствиях эксперимента.
Аббат захлопнул свой требник.
— Единственный судья — это я сам, — отрезал он.
Я не настаивал, но сделал запись на листе бумаги и положил его в свою папку, в которой уже лежали подобные сведения о разговорах, телефонных звонках, различных наблюдениях. Если дело примет непредвиденный оборот и, к примеру, я буду вынужден защищаться, эти документальные записи выведут меня из-под обстрела. Затем я пошел к Мареку чтобы возместить ему расходы за наше с аббатом пребывание в клинике. Сначала он отказался брать деньги, но в конце концов уступил моим настояниям. Марек признался мне, что его материальное положение далеко не блестящее. Он получил довольно крупные субсидии из секретных фондов на проведение эксперимента. По желанию высшей инстанции его клиника была как бы засекречена до поры до времени, чтобы уменьшить риск разглашения тайны. Но выделенных кредитов, как всегда, не хватило, и профессор поспешил принять новых клиентов. Он ничего не знал о дальнейших намерениях властей. Обнародуют ли они в конце концов полученные результаты или обойдут их молчанием?
— Эти самоубийства, одно за другим, для меня ничего не значат, — заметил он. — Я подготовил отчеты. С точки зрения медицины партия выиграна. Полностью выиграна. Тем не менее есть факты, которые смогут послужить предлогом для личных нападок.
Я понял, что он меня пытает. Возможно, он воображает, что мое влияние будет решающим в тот день, когда откроются дебаты. Я успокоил его как только мог.
Дверь в его кабинет внезапно распахнулась.
— Что такое? — сердито крикнул Марек.
— Нерис, — сказал санитар. — Сердечный приступ.
Мы поспешили к Нерису. Он лежал на постели, вытянув ноги, стонал и медленно перекатывался с боку на бок.
— Подождите меня за дверью, мсье Гаррик, — сказал профессор. — Все это по вине аббата. Мне не следовало позволять…
Пока я ждал, сердце мое колотилось. Исповедь Нериса, должно быть, повлекла за собой что-то непредсказуемое… Несомненно, аббат отказал кающемуся в отпущении грехов, если тот не поведал всей правды… За один миг в моей голове пронеслись двадцать объяснений. Но когда Марек вышел ко мне, я отчасти успокоился. У него был вид человека не столько взволнованного, сколько утомленного.
— Все сначала, — сказал он. — Все та же навязчивая идея. Теперь он считает, что на нем лежит проклятие… Ну и наделал же он дел — ваш маленький кюре. Где он?
— Полагаю, у себя в палате.
И в самом деле, он был там — висел на оконной задвижке.
Я потерял сознание.
В сущности, моя жизнь была вне опасности, но меня все же изолировали на неделю и предписали молчание. Профессор лечил меня превосходно, но прописал мне строжайший режим. Он опасался последствий шока, поскольку моя нервная система могла не справиться с такими перегрузками. Мало-помалу он начал со мной разговаривать. Заходил повидать после завтрака, садился у изголовья, брал за руку Поначалу я внушал ему большое беспокойство. Нерис тоже приносил ему — и продолжает — много хлопот. Но теперь нам обоим гораздо лучше. Пока не может быть и речи о том, чтобы я покинул клинику. Впрочем, все, в чем мое участие было необходимо, уже позади. Несчастный священник похоронен на кладбище в Ванве. Официальная версия — его сгубило воспаление мозга. Андреотти уладил все формальности.