Москалев лежал на носилках в углу палатки. Чувствовалось, что он переносит тяжелые мучения: воспаленно блестели глаза, мертвенно-бледным и каким-то заострившимся было лицо, искусаны спекшиеся губы.
Я присел рядом на пустой ящик из-под мин.
— Здравствуйте, товарищ Москалев! Как вы себя сейчас чувствуете? — спросил я.
— Чувствую, скоро конец… — превозмогая боль, начал он. — И чего они не говорят, — кивнул лейтенант в сторону врачей. — Я все знаю… Ведь не пионеры мы, а солдаты. — Он дышал неровно, прерывисто, будто захлебываясь.
— Зря волнуетесь, все будет хорошо… Вы молодой, сильный, выдержите. Верьте в себя…
— У меня к вам просьба, — помолчав, проговорил лейтенант, пытаясь правой рукой открыть карман гимнастерки.
— Лежите, я достану. Что там такое?..
— Возьмите партбилет… Фотография жены и дочек в нем. Вышлите потом… Напишите, что воевал честно, помнил о них. А Елену всегда любил. Все десять лет, как поженились…
Я вынул партбилет из кармана его гимнастерки и раскрыл. Там лежала фотография. С карточки приветливо смотрела молодая привлекательная женщина. Правильные, тонкие черты лица, большие глаза, обрамленные длинными дугами бровей. Толстый жгут волос собран на голове короной. По обеим сторонам от женщины две девочки, почти одногодки, очень похожие на мать, с ясными веселыми глазенками.
— Да, очень интересная женщина у вас жена, и сердце, чувствуется, доброе, — проговорил я, желая отвлечь раненого от тяжких дум.
— Доброе… Не то слово — золотое сердце у Елены. А сама она… — он нервно закашлял, ему было трудно дышать.
По бледной щеке лейтенанта поползла слеза.
— Вот отправят вас в госпиталь, там поправитесь. Потом дадут отпуск, и повидаетесь с семьей, — сказал я. — Спасибо, что показали фотографию. А партбилет брать не буду. Он вам, товарищ Москалев, еще пригодится.
— Нет, возьмите. Я буду спокоен, что он в надежных руках, — не сказал, а выдавил из себя раненый резким неестественным голосом. — И еще попрошу вас, запишите адрес. Я бы хотел, чтобы вы написали жене и дочкам. Очень прошу…
Я понял, что эту просьбу выполнить надо. Достал из кармана блокнот.
— Адрес запишу охотно. Глядишь, после войны придется и встретиться.
Лейтенант назвал город в Сибири, где находилась его семья, улицу, номер дома.
Я записал и поднялся с ящика.
— Извините. Мне надо на пару минут отлучиться! Я еще вернусь к вам. Хорошо?
Он, как показалось, с укором посмотрел на меня. Недовольный, повернул голову к парусине палатки.
Я вышел и направился к операционному отделению. Дверь была открыта. В нос ударил резкий больничный запах. В длинной вместительной палатке стояло два операционных стола. Над каждым сверху пришиты белоснежные простыни. Посреди высилась тренога с большой электролампой. Возле столов стояли маленькие столики с хирургическими инструментами, разные бутылочки, наполненные разноцветной жидкостью. У первого стола, в белом колпаке, с марлевой повязкой на лице работал хирург. Возле него стояла девушка — медсестра, улавливавшая только ей одной понятные знаки врача и подававшая ему все, что требовалось.
На столе лежал покрытый простыней человек. Он был очень высокого роста: босые ноги не умещались на досках и неестественно торчали, чуть не задевая стену палатки. Простыня — с большим отверстием посредине, сильно залитым по краям кровью. Хирург орудовал над этим отверстием каким-то замысловатым инструментом; медсестра бинтами вытирала кровь. Оперируемый неподвижно лежал на столе, не проявляя признаков жизни.
На другом столе, чуть подальше от входа, лежал второй раненый. Этот вел себя неспокойно — стонал, выкрикивал что-то, кому-то грозил. Две медсестры осторожно бинтовали живот раненому: ему только что сделали «капитальный ремонт». На табурете сидел главный хирург, майор медицинской службы Клименко. За смелые искусные операции его в дивизии называли «Чудесный доктор». Бывало не раз: привезут в медсанбат человека со страшным ранением в голову или в грудь. Кажется, все кончено, а Клименко осмотрит раны, внимательно выслушает раненого и прикажет:
— Срочно к операции… Попробуем!
«Проба» иногда тянулась часами. А потом… месяца через три откуда-нибудь с Урала приходило письмо: раненый поправлялся. Так было не раз…
Сейчас, сидя на табурете, Клименко давал указания и следил, как «пеленали» воина. Когда перевязка была закончена, санитары положили его на носилки, чтобы погрузить на автомашину для отправки в тыловой госпиталь. Клименко вышел из палатки покурить. Я «насел» на него и стал просить сделать все для спасения Москалева.