Вдруг Долгухин метнулся в сторону и, упав за деревом, прицелился из автомата. Я машинально присел за куст, выхватил из кобуры пистолет. «Напоролись на засаду», — подумалось.
Не успел я разобраться в чем дело, как совсем близко впереди протарахтел автомат. Я видел, как пули сорвали кору на молодой сосенке, и ствол дерева в этом месте побелел. На мою голову упала большая ветка, срезанная свинцом. Было ясно: стреляют по нас, но откуда? Припав к земле, я отстегнул от ремня гранату и быстро вынул чеку. Приготовился…
Сомнения не было — напоролись на гитлеровцев; поблизости своих никого, медсанбат остался далеко позади, а до подразделений переднего края еще не добрались. Наверное, зашли на стык и очутились в расположении врага…
Но сколько я ни всматривался в зеленеющий впереди кустарник, ничего не замечал. Не видно было и Долгухина. Пришлось осторожно отползти в сторону, чтобы из-за более ветвистого куста получше осмотреться. Но неподалеку снова раздалась автоматная очередь. Пули с визгом впились рядом в сосну. И в тот же момент на какой-то миг показалась широкая спина Матвея Долгухина: солдат быстро приподнялся, сделал рывок и упал на землю. Раздался оглушительный взрыв… Громкое эхо в лесу заглушило трескотню пулеметов, что бесновались где-то за высотой.
Держа наготове гранату, я приподнялся в кустарнике и… совсем близко увидел врага. Немец сидел метрах в семи возле молодой кудрявой сосенки и, поднимая над головой автомат, что-то лопотал по-своему. Вид у него был неважный — какой-то обшарпанный, помятый. Щека и плечо залиты кровью. Неестественно блестели большие глаза.
Из-за сосны Долгухин замахал вражескому солдату рукой, делая ему какие-то знаки.
— Бросай! Бросай, говорю!..
Видимо поняв, чего от него хотят, гитлеровец швырнул в траву автомат и, подняв одну руку, замер в жалкой позе; левая рука у него беспомощно висела вдоль тела. Сейчас он походил на истукана, а взгляд был тревожный, просящий…
В несколько прыжков Матвей очутился возле немца, быстро поднял с земли его автомат. Затем обошел вокруг солдата и остановился перед ним. Тот, показывая куда-то в сторону, отрицательно мотал головой. Наконец сказал:
— Мой — найн, найн…
— Чего мелешь? Не смыслю я по-вашему, — проговорил Долгухин.
— Гитлер капут… Мой — найн… найн, — заладил свое немец, показывая в сторону.
— Слыхали этот «капут» не раз… Вот в сорок первом бы «закапутили», тогда другое дело, — прервал его Долгухин. — Пристрелить бы тебя надо. Наверняка и ты в нас стрелял, да ведь поранен. Лежачих не бьют.
Долгухин достал из кармана индивидуальный пакет и стал делать перевязку пленному.
Между сосен показались наши санитары: молоденький, розовощекий младший сержант и два солдата. Они обходили недавнее поле боя, проверяя, нет ли раненых.
Приказав младшему сержанту отконвоировать пленного в штаб, расположенный неподалеку от нашего артполка, я направился дальше к переднему краю.
— Товарищ майор, — взволнованно заговорил Долгухин, догоняя меня. — Вы уж извините… Не могу я вернуться в медсанбат…
Он как-то изменился за эти несколько минут: стал порывист, резок. Лицо — суровое, глаза блестят, брови ершатся. Я не знал, что ответить.
— А ежели обнаружится, — продолжал он, — что иду с чужим автоматом, вы уж подтвердите, пожалуйста. Свой-то я в медсанбате сдал. Пойду на передовую! — уверенно заявил Долгухин. — И одной рукой можно бить врага…
Он поднял правую руку с заряженным автоматом, покачал ею над головой и как-то торжественно проговорил:
— Мы еще дадим прикурить фашисту! Обязательно дадим…
Солдат был чересчур возбужден. И в то же время даже в одноруком чувствовалась огромная воля, непоколебимая уверенность.
— Понимаете, не могу я… Этот Востриков словно в упор смотрит на меня. Будто хочет сказать: «Я лежу, а ты по тылам бродишь?» А тот раненый немец. Может, он и убил Вострикова-то, а я перевязку делал ему…
Он остановился и, посмотрев назад, продолжал:
— Не могу я иначе, товарищ майор! Вы уж не ругайте меня. А что с автоматом неувязка получилась, так ведь все равно, мой-то в нашей дивизии остался. И номер его помню… Заметный он — 370027, тульский, 1942 года…