— Садитесь, — пригласил он.
Почти следом за мною, обивая о колено заснеженную папаху, вошел председатель.
— Здравствуйте! Будь ты проклято, ветрище пошел, а? — Он повернулся ко мне: — Как спалось? — И, не интересуясь ответом, торопясь, взял Логушова за плечо: — Слушай, Иван Евсеич, у тебя б девчат занять с подвала, в воловник нужно.
Логушов, сразу став похожим на мальца, которого решили обидеть, но который умрет, а не поддастся, уставился в председателя:
— Вы же знаете, у меня стратификация! — отрубил он.
Председатель полез за портсигаром. Под кожухом мелькнула красным неспоротая казачья лампасина.
— Эх, Ваня, несговорчивый ты… Женишься — скверно твоей жинке будет.
Председатель деланно улыбнулся и шагнул от столика. В дверях показался завхоз — пожилой красавец мужчина с густыми и черными, без сединки, усами, высоко поднятыми над сочной губой. Столкнувшись с завхозом, председатель бросил:
— Пошли!
Логушов глянул им вслед, спросил меня:
— Видали ф-фараонов?! Все б им с лесхоза урвать. Девчат захотели снять со стратификации.
Он прошелся, принялся складывать в столик бумаги и, не глядя, попросил:
— Сходимте до нас, мать блины печет. Подзавтракаем. Я уж ей сказал, она не возражает.
Через час, наевшись блинов, мы вышли от Логушова.
— Иван! — крикнула с порога мать. — Да оботри ты рот! Собаки догонят — масло оближут…
На хозяйственном дворе колхоза сечет поземка. Снег с середины двора сдут, и ледяные дробинки щелкают по каменной от мороза, черной, оголенной земле, а рядом наметаются сугробы, и над ними вихрит снежная пыль. Впереди видны только верхи строений — длинные крыши конюшен, мастерских, а стены и окна заволочены бегущей завесой.
— Эх, дает! — жмурится Логушов. — А уж завтра-то даст!.. Сюда спускайтеся, в подвал.
Едва захлопнулись за нами двери, сразу стало необычайно тихо. Запах пыльной влажноватой паутины и не-смерзшейся лежалой земли висит под глинобитным сводом. Со света плохо видно. Много, чуть ли не двадцать девушек и пожилых женщин, что-то сбрызгивая из лейки, перемешивают в ящиках, бросают лопатами песок на прислоненную к стене раму с натянутой сеткой.
Как всегда, когда входит посторонний, девушки умолкают. Логушов, должно быть, еще не привык к тому, что у него подчиненные, и держится неловко.
— Ну как? — стараясь поразвязней, спрашивает он.
— Ничего, — кокетливо улыбаются девчата и поправляют ватники и платки.
— Иван Евсеич! Гляньте, больше не надо песок греть?
— Я ж утром показывал, — подходит Логушов, — как четыре градуса, так и правильно. — Он вынимает из песка термометр и, обтерев, смотрит на свет. — Само раз.
Он не спеша ощупывает сложенную в ящики, в плетенки и даже бочки смесь сырого песка с семенами. Стараясь посолиднее, подходит к песку, и женщины отодвигаются, ждут, что скажет.
— Вот тут, Марья Семеновна, подвлажните. А здесь хватит.
Логушов переступает дальше и вдруг ожесточенно дергает ведро из рук какой-то молодайки. Ведро хлопает об пол, катится, звякая дужкой.
— Портить! Тут болото льешь, а тут бросаешь сухое! Глянь! Глянь, тебе говорят!
Ладная, полнолицая молодайка с темными, как августовские вишни, глазами не поднимает опрокинутого ведра, в упор говорит Логушову:
— Не очень бери моду шуметь на колхозников!
— Что-о? — с придыханием спрашивает Логушов.
К нему шагает старуха в крупных и частых, глубоких оспинах:
— Ваня, брось ты с ней!
— Марья Семеновна, портит же она! Гляньте, что у ней в ящике!
— Вижу. В конторе на планерке доложишь. А моду ведра с рук дергать ты, Иван, верно, не бери…
Она наклоняется к бочке, спрашивает:
— Это хватит чистить? Или еще нет? Слышь, Ваня!
— Хватит… — обиженно говорит Логушов.
Мы идем в конец подвала.
— Ездила, спекулировала, ужака… — дрожащим голосом звенит Логушов. — Теперь что-то ей на базаре невыгодно, так она — в колхозницы. Отказывался ее брать — завхоз уговорил: «Воспитаем». Морда у нее, видать, смазливая, он и воспитывает…
Глаза уже привыкли к слабому свету, и я различаю в песке косточки терна, крылатки ясеней и кленов.
Занявшись семенами, Логушов утихомиривается.
— Ну как это «зачем стратификация»? — округляет он глаза. — Без нее семена аж через год взойдут. Ждать, что ли? Нам же бюро на весну полосы утвердило.