В сарае было тепло. Уже напоенные лошади стояли длинным рядом вдоль всей стены и звучно жевали овес. Алешка, вроде случайно, подошел к яслям и, набрав жменю овса, сунул в рот. Волчьи Алешкины зубы в минуту перетерли зерна, и он вместе с остюками глотнул благодатную хлебную массу, слышал, как она, теплая и сладкая, радостно лаская, прошла по глотке. Алешка отыскал забившегося в угол брата и зашептал:
— Жри, Андрюшка, овес.
Они набили рты и, когда им навстречу проводили напоенных быков, переставали жевать, скребли лопатами пол. Рядом с гладкими конями стояли полудохлые лошаденки.
— Кормов не хватает? — спросил Алешка у слюнявого хлопца.
— Не-е! Это дядя у просильцев взяли. Люди просили у дяди хлеба взаймы; ноне не уродило, так дядя лошадками долги берут.
С база послышался голос хозяина, и слюнявый шмыгнул вбок.
— Нехорошо, Фроська, — доносился голос старика, — зачем бычат бьешь? Скотинка, она ласку любит. Не по-божески делаешь.
Дед остановился около Алешки:
— Ох, работничек… улита. А исть небось здоровый.
Алешка, боясь, что пнет старика, отвернулся от прислоненных к столбу вил.
— Не по совести работаешь, не по-божески! — сплюнул дед и пошел к выходу.
Алешка с трудом передохнул, глянул на слюнявого хлопца.
— Что он все о божественном?..
— Дядя, они молитвенные, — объяснил хлопец, — они никогда черным словом не ругаются.
— Не ругаются?
— Не.
— И в божью матерь не кроют?.. Ну я ж тебе подгадаю!
Алешка скрипнул зубами, решительно пошел к дому. С порога снял шапку.
— Бабушка, у вас есть в лампаде богова олия?
— На что тебе?
— Псалтыря почитать.
— А ты умеешь?
Алешка не ответил, сам снял лампаду и, налив на руки масла, вытер ладони о голову.
— Где у вас псалтырь, бабушка? Принесите.
Он сел в переднем углу, открыл закапанную воском книгу и чуть в нос, с расстановками, как некогда учили его в церковноприходской школе, принялся читать. Вышедший из клетушки старик остановился у притолоки, медленно стянул с себя треушку.
— Цыть! — махнул он на шумно вошедшую дочь и зашептал: — Скажи, чтоб там на дворе кончали, заходили б…
Молодежь, поглядывая на Алешку, на цыпочках проходила в хату, замирала. Минут через пятнадцать дед кашлянул в руку, концом пальца тронул Алешку за плечо:
— Ты б, богов человек, может, закусил?
Алешка не ответил, дочитал до главы, вложил меж страниц закладку.
— Оно можно, дедушка.
Алешка до огненного жжения перчил борщ; толкая ногой Андрейку, вылавливал мясистые куски баранины, стекающие жаркими каплями.
— Проголодался?.. — ласково спрашивал дед.
Горящая в печи подсолнечная лузга, наверно, на лютый мороз гудела в дымоходе. Около наваленной на полу лузги умывалась трехцветная — признак счастья в доме — кошка. Обе невестки отошли к койкам и, опершись спинами на вороха подушек, кормили грудью детей. У дальней стены, от большего к меньшему, выстроились — Алешка прикинул глазом — четырнадцать самоваров.
«Спросить бы у слюнявого — откуда?..»
Алешка еще черпал борщ, не в состоянии унять голодной дрожи пальцев.
— Эх, богов человек, — вздыхал хозяин, — трудная у тебя жизнь. Папаши небось нету?
— Нету.
— Вот. Значит, горе мыкаешь. Я тебе от сердца присоветую: обзаведись хозяйствишком. Ежели по совести — наживешь копейку.
— Как по совести?
— А взял у человека целковый, пообещал через срок вернуть — по совести верни. И сам требуй от человеков совести. К примеру, даю я соседу чувал зернышка и говорю: «Пользуйся на здоровье, с урожая возверни за мой труд два». Человек отвечает: «Возверну». Спрашиваю его: «По совести, сосед?» Божится: «По совести».
А срок наступил — не отдает. «Отсрочь, — говорит, — у меня дети». — «Мил человек, — говорю ему, — а у меня рази кошата?» Нет, милый, раз уговор был — отдай, а я спрячу. В хозяйстве так: дальше положишь — ближе возьмешь… Свое прячу!..
А часто и свое теряешь. Поди вот, продай нынешний год хату. За нее и мешка муки никто не даст. А я даже, кто мне пять должен, не торгуюсь, забираю ихнюю хату — себе в убыток.
Алешка слушал старика и не спускал глаз с младенцев, заснувших на руках хозяйских невесток. Младенцы причмокивали, Алешка разглядывал их нежные приоткрытые кулачки, распаренные от жара стены, пахнущие сладостным молоком. Алеша думал о своей дочери. Ручонка у нее вечно холодноватая, сухая; если потереть о нее губами и подбородком, едва ощутишь тепло. Это тепло его, его кровинка. Он, отец, лучше прокусит свой язык, но будет молчать и принесет домой хлеба.