Читая письмо, он намеренно прогнал из головы всякие мысли о жене, стоявшей у камина. Он заставил себя сосредоточиться на действительно важных вещах. Несмотря на нападки критиков, на то бремя, каким сейчас для него была Линда, он все равно постепенно добивался успехов в своем творчестве. Именно поэтому его возвращение в деловую атмосферу чисто коммерческого предприятия «Рейнс и Рейнс» уничтожило бы в нем то единственное, о чем он беспокоился. И не менее важное соображение: Линде в Нью-Йорке было бы гораздо хуже, чем в деревне. Она-то об этом безусловно позабудет, потому что ей здесь надоело и она уже давно разыгрывает роль высланной мученицы. Но новая безнадежная попытка потягаться со всякими миссис Рейнс, Паркинсон и другими шикарными и избалованными женщинами на Манхэттене погубит ее.
Доктор Мак Аллистер, единственный человек, с которым он был вполне откровенен, в этом вопросе был очень тверд.
— Поскольку Линда не желает обратиться ко мне в качестве пациентки, Джон, я могу высказать лишь мнение, основанное на наблюдениях. Но я тебе заявляю с полной ответственностью, что если ты ее не увезешь прочь от этой мышиной возни, через пару лет она превратится в безнадежную алкоголичку.
Положив письмо на стол, он впервые посмотрел на жену. Он ожидал бурного взрыва, даже думал, что она не даст ему дочитать до конца. Но как часто случалось и в прошлом,, он обманулся. Она закурила новую сигарету и стояла очень спокойно, наблюдая за ним, с видом человека, давно уже утратившего всякую надежду и смирившегося со злым роком.
— Значит ты меня понимаешь?
— Конечно понимаю. Ты знаешь, что можешь писать, Критика этого не отрицает. И ты хочешь творить. Ничего другого ты не желаешь. И только об этом ты беспокоишься.
— Я не мог бы вернуться, Линда. Разве если бы мы голодали, но до этого пока не дошло. У нас достаточно средств для того, чтобы прожить так, как мы сейчас живем, еще лет пять, самое малое. Ты это прекрасно знаешь.
Она не возражала, и вся его прежняя, лишь частично нарушенная привязанность к ней, нахлынула на него. Он подошел к ней и положил ей руки на плечи:
— Возвращение назад означало бы конец, ты ведь это понимаешь, верно? Ты видишь, какое это коварное письмо. Чарли-то великолепно знает, какую он мне предлагает работу. По 24 часа в сутки без передышки! А еще говорит о возможности всерьез заниматься творчеством! Между делом творчеством не занимаются. Я завтра же поеду в Нью-Йорк и все объясню. Чарли-то меня пойдет.
Он никак не мог поверить тому, что вопреки своим ожиданиям ему удалось говорить с ней совершенно откровенно.
— Вообще-то я принял решение еще тогда, когда уехал из Нью-Йорка. Ты ведь понимаешь, да? Мы тогда решили вместе, ты в такой же мере, как и я. Ты понимала, что это правильно. Не только для меня, но и для тебя. Ты...
— Для меня?
Неожиданно ее тело напряглось:
— Как это — для меня?
— Ты была так же сыта Нью-Йорком, как и я. Ты..»
— Я сыта Нью-Йорком? Ты в своем уме? Да в Нью-Йорке была вся моя жизнь!
Он почувствовал, как только что обретенное хрупкое чувство покоя исчезает.
— Не было ни одного часа, да что часа? Не было ни одной минуты, когда бы я не мечтала, что каким-то чудом, благодаря непредвиденной случайности, все это закончится и я снова окажусь в своей квартире, с моими друзьями, где я могу вести привычную мне жизнь. Я ничего не говорила. Я старалась, чтобы ты ничего не заметил. И сейчас я ничего не намерена говорить. Но когда ты заявляешь, что это сделано для меня, что только из-за меня ты затянул нас сюда...
— Линда, я же не говорил, что только из-за тебя. Я сказал...
— Не все ли равно, что ты сказал, это не имеет значения.
Ее нижняя губа дрожала.
— Я сама не иду в расчет. Я всегда это знала. Я всего лишь домохозяйка, я нужна, чтобы готовить пищу, поддерживать порядок. Это женские обязанности, не так ли? Ты уходишь, чтобы на целый день запереться в этом мерзком сарае и рисовать свои картины, тебя нет, ты где-то, один Бог знает где, в своем собственном мире. А потом, когда у тебя появляется хоть одна свободная минуточка, когда мы могли бы побыть вместе, что-то сделать, когда бы ты мог меня хоть как-то побаловать, ты либо сидишь здесь, запуская этот магнитофон, или уходишь в этот проклятый лес с проклятыми детьми, как, как...
Она неожиданно упала в кресло, закрыв руками глаза.
— Ох, черт возьми, черт возьми!
— Линда!
Он снова позволил себя обдурить! Возникшая было привязанность к ней исчезла. Он устало посмотрел на жену, почти ненавидя.
— Ты воображаешь, что умеешь рисовать! — она говорила хриплым от злобы голосом, не отрывая рук от лица.— Есть кое-что, о чем я тебе никогда не говорила. Я поклялась, что никогда не проговорюсь. И сейчас мне не следовало бы говорить. Ты не умеешь рисовать. Ты совершенно никуда не годишься. Все об этом знают, не только критики, решительно все. Спроси любого жителя в Стоунвилле. Любого! Они все смеются над тобой. И надо мной тоже. Вы, говорят они, такая очаровательная, такая умная...
Она вскочила с места, как марионетка, которую только что дернули за веревочку. Не глядя на него, спеша высказать все, что ей казалось наиболее обидным, она стала бегать по комнате.
— Вы такая очаровательная, такая привлекательная. Чего ради вы себя связали с этим ненормальным, с неталантливым олухом, который тянет вас на дно так же несомненно, как то, что мы стоим тут...
Слова, мертвые, затхлые слова, которые он уже слышал от нее десятки раз, били по нервам, как удары хлыста.
— Я могла бы выйти за многих других мужчин. За Джорджа Краснера. Я могла бы выйти...
Теперь она была возле бара. Небрежно, как бы не сознавая, что делает, она потянулась к бутылке с джином.
— Линда! — крикнул он.
Она не обратила на него внимания.
Он повысил голос:
— Линда!
Она выпрямилась, лицо ее перекосилось от ярости:
— Почему ты на меня орешь?
— Перестань,— сказал он,— ради Бога перестань!
— Перестать? — Что перестать? О чем это ты говоришь?
— Линда, пожалуйста. Ради меня, сделай милость. Не начинай этого! Это не поможет!
Теперь ее лицо было воплощением недоумения и даже возмущения.
— Великий Боже! Уж не обвиняешь ли ты меня в том, что я собираюсь выпить? Я просто навожу порядок в баре.
Он ничего ей не сказал, стоял, опустив руки по швам.
— Я права?
Она слегка повысила голос:
— Так вот как ты намереваешься оправдать самого себя? Полагаю, ты скажешь, что я выпила в Питсфилде только потому, что какая-то глупая невежественная девка сказала ерунду про мои волосы. Ох, ты же такой умный! Так вот, слушай меня: я уже забыла и вкус вина, не пила несколько месяцев. Прежде всего потому, что в жизни своей не выпила больше пары коктейлей, когда меня приглашали на вечера...
Она ненатурально захныкала и побежала к нему, чтобы зарыться у него на груди.
— Помоги мне, Джон, дорогой! Помоги, я тебя умоляю!
Это был настоящий крик души. Он почувствовал, что Линда совершенно искренна в своем отчаянии. Она не играла. Но в тот момент, когда он обнял ее за талию, единственно, что он почувствовал, была паника животного, попавшего в западню.
— Это не принесет никакой пользы,— говорил он, глядя ее по голове.— Возвращение в Нью-Йорк ничего бы не изменило.
— Я так боюсь!
— Знаю.
— Я ведь не хотела говорить все эти отвратительные вещи, Джон. Я не хотела.
— Знаю.
— Это неправда. Честное слово, я все это выдумала. Ох, Джон, если бы ты мне помог...
В нем проснулась надежда. Или иллюзия надежды? Почему бы ему не помочь?
Он сказал:
— Если бы ты посоветовалась с Маком Аллистером...
Он почувствовал, как она задрожала.
— Нет! — сказала она,— ты не можешь этого сделать. Ты не можешь причинить мне такой неприятности. Ты не допустишь того, чтобы меня заперли...
— Линда, ты прекрасно понимаешь, что об этом нет и речи. Мак? Он же наш старый друг, он все поймет.
— Нет, не говори мне об этом, нет!
Она отпрянула от него и отпустила его рубашку.
— Честное слово, я совершенно в порядке! И, дорогой, я так сожалею. Как только я наговорила столько гадостей? Конечно, я понимаю, что ты должен отвергнуть предложение Чарли Рейнса. Нам тут лучше. Нам обоим тут лучше. И я немного выпила. Всего один стакан. Один-единственный. Даю тебе честное слово. Но все отлично. Тебе не о чем беспокоиться.