– Уважаемый! – раздалось с высоких задних сидений.
Дед не услышал, продолжая плыть по музыкальным волнам.
– Уважаемый! – рявкнуло снова.
Деда окликал немолодой мужчина с явными следами тюремного прошлого. Дело было даже не в расплывшихся наколках и блескучих передних зубах, а в нехорошем хищническом оскале, какой-то болезненной высушенности и заострённости, когда черты человека перестают скрывать его намерения. А ещё были глаза – всё ещё голубые, но затянувшиеся чем-то злым и потому блестящие, чифирные, как два тёмные леденца.
Зэк неторопливо спустился с возвышенности и, повелительно похлопывая пассажиров, стал расчищать проход. Оказавшись перед дедком, сиделец громко повторил:
– Уважаемый!
Дед даже не поворотил головы. Соляк зажмурил его, и он изобразил на поручне гитарный гриф. Зэк дёрнул за провод, но дед быстро вставил наушник обратно и продолжил трястись.
– Не, ну вы видели!? – искренне возмутился мужик.
– Оставь его! – вдруг вставила левая бабка, – Не видишь, блаженный!
Дед продолжал кидать козу и сверкать бронзовыми плечами. Выглядел он так, будто всю жизнь прожил около тёплого океана, где время течёт беззаботно и можно всегда оставаться молодым.
– Я себя в общественном транспорте так не веду, – неожиданно послушно заявил сиделец. Оскаленное лицо его всё ещё с ненавистью глядело на танцора.
– Он тебе мешает? – крикнула бабка, – Иди сядь на место!
– У меня же дети! – зэк сказал это так, будто приводил смягчающее обстоятельство на суде.
На заднем сидении сгрудились трое бедно одетых ребятишек. Все они были не старше десяти лет, рождённые плотно, один за другим – два мальчика в выцветших футболках и тихая большеглазая девочка.
– У меня тоже дети, – вмешалась кондукторша, – а у меня внуки, четверо, – пригвоздила всё та же бабуля.
Зэк растерялся. Блескучий оскал его поблек, исчезла властность движений. Он сгорбился рядом со счастливым жизненным стариком, не понимая, почему автобус встал на защиту этого дёргающегося недоразумения. Дед лишь глубже погружался в свой музыкальный мир, один раз даже провернувшись вокруг своей оси.
– У меня же дети... – тихо прошептал зэк.
И дети его – два белобрысых пацана и тёмненькая девочка – нащупали одной рукой невидимый плеер, другой скрючили пальцы и начали трясти головой, оттопывать тоненькими ножками, зажимать гриф несуществующей гитары...
Зэк беспомощно обвёл взглядом салон.
Было жарко. Дед продолжал корчиться и танцевать.</p>
<p>
XVIII</p>
<p>
Олег знал всё о посмертной жизни.
Получив хорошее техническое образование, он рассудил дискретно и здраво: после смерти либо что-то есть, либо ничего нет. За 'есть' мог скрываться ад и рай, переселение душ, новая жизнь, слияние с чем-то неведомым, вечность и пусть что-то человеку принципиально непонятное и не представляемое, но даже оно всё равно наличествовало бы, существовало. За 'ничего нет' не было, собственно, ничего: пустота. вспышка перед полным концом.
Оба варианта Олега вполне устраивали. Если нет ничего – на этом можно было и закончить, к чему тут волноваться. Всё равно ничего не исправить. Если же что-то было – неважно что – пусть даже новое измерение, где время – ещё одна координатная ось, то и это неплохо. Тревожиться было не о чем: либо что-то, либо ничего. То и то вполне приемлемо.
На редких посиделках, когда алкоголь уже подходил к концу, Олег нехотя излагал свои взгляды, чем обычно ставил в тупик приблудного гуманитария. Какое бы посмертие тот не изобретал, Олег с пьяным достоинством отвечал: 'Оно тоже входит во множество 'есть'', – а когда спорщик закипал, Олег снисходительно добавлял, – 'Не переживай, может после ничего и нет'.
В остальном жизнь Олега ничем особо не выделялась. Он получил пристойное место и вполне удачно женился. Со временем обзавёлся домом, чьи комнаты наполнили детские голоса. Жизнь текла своим чередом, в ней было хорошее и плохое. Олег тихо старел вместе с радостями и неурядицами. Интересы его постепенно обращались к земле.
Старость Олег встретил без ропота. Приезжали погостить внуки, а сам Олег освоил пару дедовских ремёсел – вечно пытался взобраться по приставной лестнице, да возделывал огурцы. Когда Олег всерьёз заболел и понял, что конец близок, то отнёсся к этому философски. Он прожил хорошую жизнь, а после неё либо что-то будет, либо же не будет ничего. Третьего не дано, и Олега вполне устраивали оба исхода. Перед тем, как впасть в полное забытье, Олег успел с нежностью подумать про внуков и даже немного про свои огурцы.
Когда же Олег умер, выяснилось, что он был не прав.</p>
<p>
XIX</p>
<p>
'Человек по своей природе бобр'.
Сергей Николаевич склонился над сочинением, но даже тогда известное выражение Руссо про доброту не стало менее зоологичным. Студент продолжал доказывать, что человек – это культурная надстройка над исконной бобриной сущностью.
– Анна, подойди сюда, пожалуйста! – крикнул Сергей Николаевич.
Бобриное откровение жена поприветствовала смехом. Глядя на то, как прыгающая ладошка изящно прикрывает рот, рассмеялся и сам Сергей Николаевич.
'Какая глупость! Как можно было перепутать 'добр' с 'бобр'? Даже если ослышался, почему потом, когда сел писать, ничего не мелькнуло? Всё-таки зря философию читают непрофильникам', – думал Сергей Николаевич, – 'и темы эти индивидуальные, одной бы на всех хватило'.