— Как вы думаете, Холмс, нашел я преступника?
— Я думаю, что да, но откуда у вас такие еврейские интонации?
— Неважно, — махнул рукой Лестрейд, — не сейчас. А вы, Холмс, вы нашли его?
— Нет, Лестрейд, — равнодушно отозвался мой друг. — Я, признаться, начинаю терять хватку — сказывается непрофессионализм. Например, в этом деле от меня совершенно ускользнули две подробности: личность убитого и точно ли он был убит.
Лестрейд посмотрел на меня так, словно только что увидел дьявола во плоти или понял, что ошибся квартирой. Я, думая исключительно об аппендиксе, да к тому же по-латыни, ответил ему взглядом, пустоте которого позавидовала бы слепая кишка.
Мало-помалу хорошее настроение вернулось к инспектору.
— Ну, вы даете… — пробормотал он. — Извольте, личность убитого так и не установлена. Он появился в дешевой гостинице в Сохо, из числа тех, где не принято спрашивать имя, документы, ну, вы меня понимаете, и прожил там три дня. Каждую ночь кричал, соседи слышали одну фразу, повторявшуюся много раз.
— Какую? — спросил я машинально.
— Я не хочу умирать! — торжествующе выкрикнул Лестрейд.
— Подумать только, — произнес Холмс, — покойник, вероятно, был оригиналом.
— Э… эта ваша ирония, — уважение Лестрейда к Холмсу таяло на глазах. — Ну, а что касается факта убийства, то извините, милейший господин Холмс. Покойник был найден в своей комнате наутро, разрезанный сверху донизу, как пара страниц в новенькой книге. Но я вижу, вы всецело ушли в музыку и медицину, и вам вовсе не интересно…
— Что вы, дорогой Лестрейд, — мягко прервал его Холмс, — мы с Ватсоном действительно превратились в обывателей, но обыватели любят детективы. Изложите нам, пожалуйста, ход ваших рассуждений, по возможности, ничего не упуская.
Положительно, Лестрейду немного было нужно, чтобы утешиться.
— Что вы думаете, господа, о наборе предметов, найденных вокруг трупа?
— Теряемся в догадках, — кратко ответил Холмс за двоих.
— Именно! — вскричал Лестрейд. — Это и стало для меня отправной точкой. Сыщик, даже самый высоколобый, типа вас, теряется в догадках по крайней мере неделю, а преступник тем временем оказывается вне досягаемости Скотланд-Ярда.
— То есть на небесах? — невинно уточнил Холмс.
— Почти! — нервно воскликнул Лестрейд. — В океане. Не правда ли, неплохая задумка преступления — разрезать жертву, словно утку, вокруг накидать всякого барахла, а через пару дней преспокойно отплыть ко всем чертям!
— Дальше все было просто, — подтолкнул его Холмс.
— Дальше все было просто, — подтвердил Лестрейд, отхлебывая кофе и успокаиваясь. — Единственное судно в лондонском порту, отходившее вчера в непогоду, было из Бразилии — «Ювента». Если бы вы видели, господа, если бы вы видели, как всполошился их капитан (вы бы, Ватсон, назвали его жгучим брюнетом), как он заквохтал, затараторил!..
— И что же он сказал? — оживился Холмс.
— Неужели вы думаете, — гордо отозвался Лестрейд, — что я понимаю по-испански?
— По-португальски.
— Тем более.
— Действительно. Продолжайте, извините, пожалуйста.
— Да… эта обезьяна даже пыталась не пустить нас на судно. Но мы прорвались и за пять минут нашли запертую каюту, а в ней нашего клиента.
— Он сопротивлялся? — снова спросил Холмс.
— Нет. Он не такой болван, чтобы сопротивляться моей бригаде.
— Но, собственно, Лестрейд, — я с усилием вспомнил ключевые слова, — каковы мотивы, улики?
Лестрейд, как я уже упоминал, с самого начала сиял, а тут он засиял сильнее, словно в лампочке Эдисона увеличили накал.
— Вы упадете со стула, господа, — произнес он так веско, что я непроизвольно схватился за стул, — ОН САМ ПРИЗНАЛСЯ.
— Личное признание как царица улик, — пробормотал Холмс. — Ново, неплохо для начала. Открывается простор для творчества.
— Что вы там бормочете, Холмс? — произнес Лестрейд спокойно и почти брезгливо. — Слава Богу, в отделении нашелся переводчик с испанского.
— С португальского.
— Все равно. Вот так-то, господин Холмс, действовать надо, а не думать, понимаете ли. — Он покрутил рукой около котелка, видимо, обозначая процесс мышления.
— Да, — безмятежно отозвался Холмс, — исторический опыт подтверждает ваши слова.
Лестрейд посидел еще немного, допил кофе, доел бекон и ушел.
До вечера мы с Холмсом занимались своими делами и не перемолвились и дюжиной слов. Несколько раз он принимался за игру на скрипке, и даже я, при всем своем невежестве в музыке, не мог не отметить, как возрос его уровень. Моцарт в преломлении Холмса струился и дышал, Паганини же как бы восставал из могилы во всей своей ярости, тяжести, нежности, не покоренный ни временем, ни физической смертью. Это было так превосходно, что почти немыслимо.