Она сделала пируэт и склонилась в глубоком реверансе, готовая принимать поздравления.
Недавней грусти как не бывало. Филипп откупорил еще бутылку шампанского и спросил, как там индейка.
— О господи! Индейка! — подскочила Жозефина, отрывая взгляд от круглых раскрасневшихся щечек дочки-балерины.
Какой же у нее счастливый вид! Жозефина знала, как та дорожила дружбой с Полем Мерсоном. Она нашла его фотографию в еженедельнике Зоэ. Чтобы Зоэ прятала фотографию парня — такого еще не бывало.
Жозефина помчалась на кухню, открыла духовку, проверила, готова ли птица. Нет, еще слишком бледная, решила она, надо прибавить жару.
Она возилась у плиты в своем белом переднике, сосредоточенно прищурив глаза, старалась полить индейку соусом так, чтобы не капнуть на раскаленный противень, и вдруг почувствовала, что на кухне кто-то есть. Обернулась, не выпуская ложки из рук — и оказалась в объятиях Филиппа.
— Как я рад тебя видеть, Жози! Столько времени прошло…
Она подняла к нему лицо и покраснела. Он прижал ее к себе.
— Последний раз мы виделись на вокзале, ты провожала Зоэ, я возил их с Александром в Эвиан…
— Да, ты записал их на занятия конным спортом…
— Мы встретились на перроне… Было жарко, июнь, легкий ветерок гулял под стеклянными сводами вокзала…
— Как раз начались каникулы. Я думала — вот еще один школьный год позади…
— А я думал, не пригласить ли с нами и Жозефину?..
— Дети побежали купить какой-нибудь воды…
— Ты была в замшевой куртке и белой майке, на шее клетчатый платок, в ушах золотые сережки, а глаза — ореховые.
— Ты спросил, как дела, я сказала — ничего!
— И мне очень захотелось тебя поцеловать.
Она подняла голову и взглянула ему в глаза.
— Но мы не… — начал он.
— Нет.
— Решили, что нельзя.
— …
— Что это невозможно.
Она кивнула.
— И мы были правы.
— Да, — прошептала она, пытаясь высвободиться.
— Это невозможно.
— Абсолютно невозможно.
Он снова прижал ее к себе, провел рукой по ее волосам, сказал:
— Спасибо тебе, Жози, за этот семейный праздник.
И слегка коснулся губами ее губ. Она задрожала и отвернулась.
— Филипп, знаешь… я думаю… не надо бы…
Он выпрямился, непонимающе взглянул на нее, сморщил нос и вдруг воскликнул:
— Понюхай, Жозефина, тебе не кажется, что фарш вытек на противень? Не хотелось бы жевать сухую пустую птичку…
Жозефина обернулась к плите, открыла духовку. Он был прав: из индейки медленно сочился коричневый пузырящийся язык, края уже подгорали. Пока она соображала, как остановить это кровотечение, рука Филиппа легла на ее руку, и они вдвоем, осторожно орудуя ложкой, затолкали фарш обратно.
— Вкусно? Ты пробовала? — выдохнул Филипп ей в шею.
Она помотала головой.
— А чернослив ты вымачивала?
— Ага.
— В воде с капелькой арманьяка?
— Ага.
— Тогда ладно.
Он по-прежнему шептал ей куда-то в шею, она чувствовала, как слова отпечатываются на коже. Не выпуская ее руки, он потянулся к душистому фаршу, подцепил немного мяса, каштанов, чернослива, творога и медленно, медленно поднес полную, дымящуюся ложку к губам. Их губы встретились. Закрыв глаза, они попробовали нежный, тающий во рту чернослив. Потом вздохнули и вновь слились в долгом, душистом поцелуе.
— По-моему, соли маловато, — заметил он.
— Филипп… — взмолилась Жозефина, отталкивая его. — Мы не должны так…
Он прижал ее к себе и улыбнулся. Капелька соуса осталась у него в уголке губ, и Жозефине хотелось ее слизнуть.
— Ты такая смешная!
— Почему?
— Ты самая забавная женщина, какую я когда-нибудь знал!
— Я?
— Да, ты так невероятно серьезна, что хочется смеяться и тебя смешить…
И опять слова оседают на ее губах, как клочья тумана.
— Филипп!
— Кстати, фарш ужасно вкусный, Жозефина…
Он набрал еще ложку фарша, поднес к ее губам, наклонился, словно спрашивая: «Можно я попробую?» Его губы коснулись губ Жозефины, приникли к ним, его полные, ласковые губы, пахнущие черносливом с капелькой арманьяка, и ее пронзило ослепительное предчувствие счастья, она поняла, что больше ничего не решает, что перешла все границы, которые обещала себе никогда не переходить. Рано или поздно, подумала она, все равно понимаешь, что границы никого не могут удержать на расстоянии, что они не уберегают от проблем и искушений, а только отгораживают от жизни. Значит, надо выбирать: либо засохнуть, но держаться в рамках, либо вырваться из них и впитать в себя тысячи удовольствий.