"Не проси" было третьей заповедью в материнском Евангелии — после "не убий" и "не укради". Как я потом завидовала людям, умеющим просить — обаятельно, победительно! А я все ждала, когда заметят, что мне нужнее. Вообще в мое время все приниженные формы просьб: "покорнейше прошу", "нижайше прошу" перевели в как бы достойные: "убедительно прошу", "настойчиво прошу", "прошу вас русским языком", "как человека тебя прошу", "в последний раз прошу по-хорошему". Но в моем лексиконе и теперь "просить" последнее слово — после "отчаяться".
Вы спрашиваете, была ли бабушка доброй. В детском понимании — да. Она не дергала за волосы расчесывая (что большая редкость)... Она никогда не раздражалась... Она раздражала. Так что с ней недобрым всегда становился ты сам.
Если она хотела, чтобы мать сделала что-нибудь против своей воли, она озабоченно повторяла: "Как пристану, как пристану к Гальке! Интересно — сделает или нет?" Повторение было ее оружием, разрушительным, как вода и время. Во все ожесточенные, зуб за зуб, споры с матерью, продолжавшиеся десятилетиями (!), как непременный рефрен-упрек, припев-напоминание, как красная тряпка матадора все эти десятилетия входила история про золотые часики. Случай с ними произошел в блокаду, и его героем был капитан Галкин...
Помню свой возбужденный бег вниз по лестнице, на свежем снегу Разъезжей военный открытый грузовик с грудой тонких бревнышек, молниеносную вороватую разгрузку, слово "кубометр", от которого веет жаром... В кузове — взъерошенный мятый человечек. "Капитан, это моя дочь Аня"... И человечек слетает на снег, взметая облако, щелкает каблуками, жестко и серьезно козыряет: "Капитан Галкин. Весьма польщен"... Потом скатерть-самобранка из вещевого мешка, небольшой пир с непременной Милочкой... Мне дали глотнуть водки, и меня тошнило у печки...
Назавтра, в густо-синих сумерках утра я подглядываю из-под одеяла и вижу капитана Галкина в дверях, надолго припавшего к маминой руке... Мама говорит голосом принцессы из "Снежной королевы": "Галкин, вы всем нам спасли жизнь". Его печальный ответ был загадочным. Он сказал: "И совершенно бескрысно, заметьте!" Опять долгий-долгий взгляд на маму и: "Как только представится случай, совершу еще какое-нибудь служебное преступление, чтобы вас увидеть. Прощайте, гордая полячка. Я, пожалуй, поплету себя..." И я уползаю обратно под одеяло переживать и хихикать.
К вечеру обнаружилась пропажа часов — "с брильянтовыми розочками" и "на 16-ти камнях". Бабушка прямо обвинила в этом капитана Галкина и произнесла слова: "Написать начальнику воинской части". Мама от этих слов впала в ярость и сказала: "Не суйся не в свое дело!" — "Как это не мое дело?!" Дальше пошел неинтересный "зуб за зуб", с маленьким, правда, перерывом, когда я, не удержав любопытства, попыталась выяснить, как спасают крысно.
Но главное было в обнаруженном мною пределе бабушкиного понимания людей. Капитан Галкин был за гранью ее интуиции. Но не моей. Я знала шестым чувством, что такие люди часиков не крадут, и мама знала, а бабушка — нет.
Вообще ее слепота к чувствам была поразительна. Мы приходили из кино, уже после войны — мама мрачная, с крепко сжатым ртом, я — опухшая от слез. Бабушка приветлио спрашивала:
Что смотрели?
"Рим — открытый город".
Красивая вещь?
Пьесы Чехова, например, бабушку страшно раздражали: "И ноют, и ноют... — говорила она. — И чего ноют? Все, слава Богу, живы-здоровы, одеты- обуты... Войны нет, все хорошо!"
Нет, нет, она была доброй. Она помогала в беде, откликалась на понятные ей реальные несчастья. На чувства — никогда. Они с мамой, как два ангела- хранителя, стояли за моими плечами: ангел-хранитель тела и ангел-хранитель души. На двух противоположных концах колеблющейся шкалы, мама — чистого принципа, бабушка — чистого прагматизма.
Капитан Галкин никогда больше не появился. Мама думала трагически и возвышенно — потому что убит, бабушка — приземленно — потому что бежал с часиками.
Надо сказать, что в коммунальной квартире именно бабушка, единственная, всегда была признанным арбитром. И как раз потому, я думаю, что действовала не по справедливости, а по доброте, то есть чутьем определяла, где кто уступит, и таким образом склоняла всех к мировой.
Я помню, что бабушкина беспринципность начала терзать меня довольно рано. И вот вам одно из моих первых разочарований.
Однажды (зимой и вечером) в дверь нашей комнаты поскреблись, и после кодовых вопросов бабушка впустила маленького Гарри Свинтусова. Мало ему было, что он Гарри — при рождении неначитанная паспортистка написала в его метрике вместо Гарри — Гарий (по аналогии с Юрием и Макарием?). Родители послушно и церемонно называли его Гарий, взрослые — Гарик, а сверстники