Начштаба молчал. Тогда заговорил Космачев, жестко чеканя слова:
— Это что же выходит: доблестное, как говорится, офицерство выдается с головой на пропятие? Наша честь ничем больше не защищена, нам плюют в глаза. Я вам прямо скажу: некоторые из нас поговаривают о самоубийстве, а некоторые подумывают и о добровольной сдаче неприятелю… Да, да!
— И то и другое — не выход, — выпрямился начштаба.
— А что делать? Что же делать?
— Выход должен быть найден! — Начштаба поднял плечи и зашагал прямо в густо разросшийся вишенник.
Офицеры гуськом двинулись за ним.
Там, в сизо-красной гуще кустарника, лежали заброшенные пчелиные колоды.
— Прошу вас, господа, — кивнул начштаба.
Офицеры уселись и приготовились слушать. В наступившей тишине было слышно близкое пофыркивание спрятанных лошадей.
Начштаба хмуро двинул усами и заговорил, не подымая глаз от земли:
— Первое. Я только что объяснялся с комитетом. Меня просили присутствовать при заключении перемирия на нашем участке. Я заявил, что никто из офицеров не может принять участия в этом позорном деле. Второе. На улучшение снабжения в ближайшее время рассчитывать не приходится. На все запросы по этому поводу отвечать: снабжение фронта передано в руки комитетов — они ответственны за создавшееся положение. Третье. Все группы распущенного Офицерского союза должны быть немедленно восстановлены. Необходимо привлечь к ним и надежных унтер-офицеров. Работа эта должна проводиться строго втайне. Списки предлагаю доставить мне завтра. Четвертое. На случай братания — никаких неорганизованных выступлений! Держать связь и ожидать моих распоряжений… Все!
Начштаба поднялся.
— Германское командование, по моим сведениям, настаивает, чтобы при заключении перемирия обязательно присутствовал кто-либо из чинов штаба. Если мы не сумеем предупредить события, я предполагаю включить в делегацию… нашего Маришу.
Офицеры недоуменно-весело переглянулись.
— Послать им ихнего Вильде! — выкрикнул Космачев.
— Мы посылаем туда, — двинул опять усами начштаба, — только наблюдателя, но ни в коем случае не участника. Надеюсь, всем это понятно?
— Так точно, — притихли офицеры.
— Всё, — повторил еще раз начштаба.
Поздней ночью, когда старый парк гудел за стеной под тугими ветрами и казалось, что помещичий дом уплывает в неизвестную даль одиноким затерянным кораблем, — в эти часы начштаба сидел один за столом.
Почерком, похожим на колючую проволоку, зашифровывал он длинное, сухо убеждающее письмо тому, кого считал единственно возможным спасителем России.
Острые, сырые струйки проникали в щели ставен, колебля пугливое пламя свеч.
«Для начала нужно совсем немного: двух японских корпусов вполне хватит. Главное сейчас — оздоровить тыл. А со здешними мы справимся сами: тут полный развал, нужна лишь крепкая офицерская организация».
Ветер, идущий по аллее от костела, гудел в строе дубов органными голосами о пришествии дней гнева.
Начштаба тревожно прислушался, нахмурив щетинистые брови.
«Могучая организация — католичество, — набегала сторонняя мысль. — Какое замечательное построение, какая дисциплина! Вот бы где нам поучиться — у этих солдат в сутанах. Управлять нашей страной нельзя без такой организации!»
Начштаба долго смотрел в плывущее пламя свеч и снова наклонился над столом.
Он писал по старинному, еще в гимназические годы придуманному ключу: «Анна, Самара, девять, десять», писал тому, с кем дружил в детстве и юности, кто удачливее оказался и в любви (звали ее Анна, и дело было в Самаре) и в жизни, далеко успев опередить его по служебной лестнице и дороге военной славы.
«Одна за другой затмеваются звезды, но капитаны должны стоять на своих мостиках до конца», — удовлетворенно прочел вслух сурово-лирическую концовку своего письма начштаба.
И приписал постскриптум:
«Узнаешь ли, друже, витиеватый стиль наших старых, дорогих трактатов? Прими его как должное памяти нашего чудаковатого магистра».
Так звали они когда-то дряхлого академика, старомодного, с усами до плеч генерала, пламенного почитателя стратегов классической древности и яростного противника усиленно развивавшейся военной машинерии.
«Священно, незыблемо и непорицаемо в ремесле нашем все: от вытягивания ноги и понижения носка — до высшего стратегического соображения», — кричал он с высоты кафедры, грозя длинным сухим перстом.
И все это они вызубривали наизусть и могли выпалить единым духом.