Фельдшер, полагая, что имеет дело с какой-то заразительной болезнью, откомандировывал больных в тыл для лечения.
Находясь на излечении в тылу, больные на вопросы о причинах заболевания отвечали весьма различно. Наконец по сознанию одного из преступников удалось установить, что причиной заболевания была известь, закладываемая под глазное веко.
Пятеро установленных зачинщиков по приговору военно-полевого суда были расстреляны, зараза прекращена.
— Говорили мне, — сказал Вильде, — что сей эскулап представлен был за проявленное рвение к соответственной награде, но, к сожалению, приказа о том мне не удалось разыскать.
Вильде испытующе посмотрел в слоистые стекла генеральских очков. Генерал был сумрачен и спокоен.
Вильде выбросил новую бумажку:
— А вот вам акт твердости в пределах, дозволенных инструкцией.
«Составлен сей акт комиссией, выезжавшей в местечко Соколяны для обследования жалоб по случаю реквизиции скота у населения означенного местечка. При отборе у крестьянина Януша Коваля свиньи жена означенного Коваля стала кричать, чтобы собрать народ и тем вызвать возмущение, сама же, имея на руках дитя, держала свинью за заднюю ногу.
Вследствие чего произошло раздражение, как-то: нижний чин комендантской команды Хомутов Алексей сказал: «Мало вы, злые паны, попрятали нашего солдатского добра!» — и с этими словами поднял винтовку, имея штык примкнутым и желая, по его заявлению, заколоть на месте сильно визжавшую свинью, что инструкцией в подобных случаях разрешается.
Тогда женщина со словами: «Ешьте лучше мою дитю», сама натолкнула его на штык. И дитя укололось и умерло. О чем и составлен настоящий акт.
— Ой! — вскрикнул Мариша и зажал рот ладонью, растерянно переводя глаза с прапорщика на генерала.
Генерал отложил бумажку и как бы утомленно прикрыл глаза. И тотчас же открыл их — уже спокойные и проясневшие.
И, глянув в них, Вильде твердо двинул по столу новую бумажку:
— О доблести и геройстве.
И опять пригнулся Мариша к плечу генерала.
«…Мною был получен приказ о конвоировании в распоряжение этапного коменданта взятых в плен германцев, в числе двадцати трех человек.
По прошествии семи верст в лесочке нам навстречу попался конный разъезд, двенадцать человек, не знаю, какой части. Ехали и пели песню. Повстречавшись с нами, г. офицер спросили, куда мы ведем пленных, и потребовали с меня документы.
«Я их приму», — сказали их благородие и приказали конвою отойти в сторону, говоря, что сейчас покажут приемы рубки.
И выбрали самого здорового германца и поставили его на поляночке и, разъехавшись, одним махом ссекли ему голову. И то же стали делать другие конные, и так всех германцев порубили на выбор.
И еще доношу, что некоторые германцы сильно плакали, а один схватился за ногу их благородия и волочился, вследствие чего их благородие отсекли ему руку.
А после порубки всех их благородие достали сумку и расписались на моем документе, что и прилагается».
— Так-с, — скинул очки генерал, приготовившись к разговору. — Это все?
— Нет, вы прочтите резолюцию, — подвигал обратно бумажку Вильде.
И прочел сам наискось разбежавшиеся загогулины синего карандаша:
— «Донцы-молодцы пленных не берут. Есаул…» Вот только подпись этого храброго человека разобрать нельзя.
Вильде снова заглянул в свою папку. Генерал торопливо заслонился рукой:
— Увольте, увольте! Достаточно!
— Не нравится? — в упор оскалился Вильде.
— Видите ли, — постукивая очками по столу, наставительно заговорил генерал, — война есть война, и жестокость была с обеих сторон. Ваши документы односторонне и это… это непатриотично, пользоваться ими. Немцы потопили «Лузитанию», немцы в Бельгии…
— Знаю! Слыхали! — раздраженно гаркнул на генерала Вильде, и глаза его стали угрюмыми.
Генерал смолк и, отвернувшись к окну, упорно смотрел на засыпанный камнями лед.
«На красных лапках гусь тяжелый… — всплыло опять в памяти, — скользит и падает…» А как же дальше?..»
Вильде посмотрел на испуганно опустившего глаза Маришу и заговорил раздельно:
— Суть войны одинакова всюду. В этом я с вами согласен. Именно поэтому не нужно искать никаких оправданий в жестокостях. Оправданий не может быть.