Наступило трудное, давящее молчание. Генерал сидел отвернувшись. Мариша поднял боязливый взгляд на Вильде и удивился: суровые глаза его вдруг ласково засветились. Он бережно приглаживал на ладони маленький листочек.
— Слушайте, слушайте, Мариша. Это для вас, для таких, как вы.
— Вот, — заговорил странно падающим голосом Вильде, — молчать, чтобы плакать потом. Я вырвал этот стишок из записной книжки одного вольноопределяющегося, такого же молодого и неискушенного, как и вы, Мариша. Он лежал кверху безусым лицом, и в глазницах его замерзли полные лужицы слез. Бедный поэт, он был ранен в плохое место — в живот — и замерз в горах, вдосталь наплакавшись в ночную метель, бедный мальчик. За что? За что, я вас спрашиваю?..
Мариша поднял голову — вопрос был обращен к нему. Ему живо вспомнилась темная лестница и вывеска на ободранной двери: «Дамская портниха, а также беру ажурную строчку», и сальный запах притиснутой груди, и холодная капелька, убежавшая за ворот. Вспомнился портрет угрюмого гимназистика, высоко поднятый семиклассником Гусевым: «Вы не должны плакать: он умер героем!»
А вдруг это он, Митенька Невзоров, первый доброволец их гимназии, плакал в ту ночь, раненный в «плохое место»?..
Мариша робко посмотрел в помрачневшее лицо Вильде и виновато понурился.
Вильде встал и прошелся по столовой.
— Вот если я сумею донести в будущее последний тихий вздох, последнюю бессильную слезу, последний пар дыхания этого неповинного мальчика, как я их сам чувствую, — вот тогда я буду удовлетворен. Разве не ужасно, не преступно, что человек — этот высший цвет природы, чудесный итог ее миллионолетних превращений — режется в крошево и развевается прахом с лица планеты, хозяином которой он числится? Во имя чего, спрашивается? Кто смеет обрывать эту короткую, прекрасную мою, твою, его жизнь? Будущие поколения будут перешагивать ужасающие могилы этой войны, проклиная нас, не имеющих силы остановить эту подлость сейчас же, немедленно…
Генерал резко обернулся:
— Позвольте, позвольте! Какими средствами и на каких условиях?
— Любыми и на любых, — остановился Вильде.
— Брататься пойдете? — сощурился генерал.
— А что вы думали? И пойду!
Вильде торопливо порылся в папке и с торжеством взмахнул в воздухе толстой, туго сшитой тетрадкой. Страница за страницей он взъерошил эту тетрадку, и перед глазами генерала замелькали серые, измятые, густо проштемпелеванные и перечеркнутые военной цензурой листы.
— Самое веское в моей коллекции! — сказал Вильде. — Это пишет простая «серая скотинка». Тут, видите, и русские и немецкие письма. Я, как мародер, лазил по карманам трупов, искал за холодной пазухой, заглядывал в сумки, в записные книжки, доставляемые в штаб. И вот то, что я собрал, — великое сокровище!
Он приблизил к лицу генерала медвежьи злые глаза и заговорил тихо, с угрозой:
— Ненавистью звучат эти голоса. Ненавистью! А что, если… А что, если вопрос о войне будут решать они сами? Что тогда? Что, если через головы мертвоглазых старцев, засевших в штабах и правительствах, вопрос о жизни и смерти будет поставлен самими солдатами? Вы думаете, они будут спорить об условиях? Нет-с, им спорить не о чем. Вот в чем смысл братания, понятно ли это вам? Да вы меня слушаете? — оглянулся Вильде.
— Слышу! — коротко и по-странному звонко выкрикнул генерал. — Я не глухой, я все слышу!
Он спрятал дрожащими руками очки и, раздувая щеки, с красным лицом подбежал к Вильде:
— А вы знаете, как называются такие разговорчики? Из-мен-ни-чес-ки-ми! Да-с!
Рванул книзу за рукав Вильде и выбежал, хлопнув дверью.
— Чудак ваше благородие! — посмотрел ему вслед Вильде и засмеялся. — Как вот ему объяснить, что мы живем уже в другом веке, чем он? Не понимает этот воинственный помещик, что если его дедка целил глазом на Святую Софию и кричал: «Братушки, на супостата!», то теперь все это пригодно только для оперетты. Ну и черт с ним! Верно ведь, Мариша?..
— Кажется, генерал теперь окончательно рассердился на вас, — заметил Мариша.
— И пускай. Вы понимаете, Мариша, я отнюдь не из тех, кто, получив по щеке, смиренно подставляет обидчику другую. И я понимаю, что подло, заслышав ночью в соседней квартире: «Караул, грабят!» — натягивать на голову одеяло. Нет, я за хорошую сдачу, за то, чтобы бить насильника по рукам. Я признаю: в истории всякие бывали войны. Но эта — только кровь и грязь, грязь с кровью… Вот что я пытаюсь втолковать этому чудаку. Да где там!..