«Э-э-э-э…» — плыла сверху тягучая нота.
Потрясенный этой минутой, один из русских делегатов, в измятой вахлачной шинеленке (это он по дороге сюда вскрикнул звенящим голосом: «Вася!»), отвернулся на сторону и страстно, навзрыд заплакал, уткнувшись в рукав себе.
О чем плакал этот бедный солдат? О мертвецах ли, которые истлевают в безвестных могилах, или просто от великой человеческой усталости?..
Холодными, непонимающими глазами смотрел на его прыгавшие плечи лейтенант.
А немецкие солдаты понурились и разбрелись — смешные в своих кургузых с разрезом сзади мундирчиках.
Мариша отвернулся, чувствуя в горле тугой ком готового прорваться рыдания. Он услышал всхлипы своего стесненного дыхания и с усилием откашлялся. Сквозь стеклянную, вздрагивающую муть еле различимыми, тусклыми пятнами возникали перед ним лица.
Мир был подписан.
Окопники качали Семенова. Они дружно вскрикивали: «Пошел!», и десятки рук выбрасывали председателя над окопной ямой. Он взлетал на воздух, держа руки по швам, прямой и строгий, как в строю.
Мариша спрыгнул в окоп, переполненный возбужденной солдатской толпой.
— Ну что? Ну, как там? — наперебой спрашивали его.
Прапорщик Вильде протиснулся к нему, жал руку и заглядывал в глаза.
Как бы издали слышал Мариша его голос:
— Вы счастливец… величайшие минуты… удалось отлично… получите этот исторический снимок…
И еще спрашивал о чем-то, стискивая локоть:
— Верно ведь? Правда?
Мариша ответил не сразу. Нервный озноб сотрясал его плечи. Он с усилием развел челюсти, усмехнулся чужими, непослушными губами и выговорил:
— Ужасно… все… просто…
1930
ПОВЕСТЬ О СТАРОМ ЗИМУЕ
I
Велики леса северные: сухоборья, да глубокие топкие пади, да озера, да опять зеленые прохладные суземы.
Где у них начало, где середка, где конец, — кто проведает, какие ученые люди-землемеры?
Никто того не проведает. А только говорят старики, что от самого Студеного моря, от Печоры, от Мезени, от Канина — до Питера-города все можно лесом идти, живой души не встретишь.
И поехали в такие леса воевать англичане. Чудаки! Для какого смыслу?
Сказывал утром милиционер мужикам на берегу:
— У них все на картах промечено: и где лес, и где вода, и где луг. И где твоя, к примеру сказать, деревня Долгая Щелья. Опять же у них аппараты разные. Видать, большая война будет!
Хоть и не поверил старый Зимуй — такое у него понауличное звание — милиционеру, а весь день думалось.
Стоял у высокого крыльца, починял крылья невода. И все на реку поглядывал, поджидал сына с заречья — за сеном уехал, с отливом должен быть, — сказать ему надо. Опять, видно, забирать на войну станут.
«Не спущу Ваську, — думает Зимуй, — уедем на промысел за навагой, там доставай с Канина. Мыслимо ли дело, с одной войны распустили — другую зачинать. Не спущу — и все!..»
Гудело в избе — то молодица жернова вертела, жито домалывала.
Вышла на крыльцо баба Зимуева — Анисья, сказала:
— Что личемер-то давеча сказывал, — правда ай нет? Молодица, ишь, ревет, Ваську у меня, говорит, заберут. И у меня сердце затомило, и работа в уме не стоит.
— Лешего! — осердился Зимуй. — Наворожите тут до дела.
Даже нитку новосканную сорвал, осердившись. Не любил старик бабий язык, змеиный, долгий язык.
— Тре-пло! Пришить вот языки-те!
А как зашумела под берегом вода — на отлив пошла, сам стал на угоре, подождать сверху карбасов.
Широк Кулой в полной воде — что твое море! Зыблется весь на солнце, смотреть больно. Треплет свежий ветер бороду Зимуя, раздувает беспоясную рубаху.
«Морянка, должно, начинает перебивать, — обдумывает свои дела Зимуй, — благоприятно нам с Васькой завтра в Сояну плыть за семгой».
А вот и показались из-за мыса карбаса. Шибко несет вода, у ребят и веселки убраны. Сидят с девками на сене, на воду поглядывают да песни поют.
Певучий народ щельяне, зря карьеполы перед ними бахвалятся.
Постоял Зимуй, послушал. Хороша песня, досельная, дедовская.
То Сарка поет… ишь, голосистая девка! Нет, не Сарка! Ефимка, надо быть? Или Сарка?..