Стой, девки, как бы взаправду не привелось «Надеженьку»-то петь!
И, сложив в рупорок руки, закричал на всю реку Зимуй:
— Вась-ка-а!
— Чего-о?
— В Архангельском-то, бают, смен власти-и!
— Ну-у?
— Да вот те и ну-у! Англичане, бают, наехали-и!
— Кто сказывал?
— Человек тут был… с Мезени!
Сразу стало тихо на карбасах. Кончилось пение. Так и под берег подъехали невесело.
Собрались тут на угоре ребята, толковать про политику стали.
— Да не ходите — и все, ну их… — выругался Зимуй. — Васька, ты не ходи!
— Пускай ужо заставят! — говорили ребята, расходясь. — Кто теперь пойдет?..
Ночью пришел с Мезени лесом молодой матрос, звал с собой ребят в большевики идти и про новую политику сказывал:
— Это, что приехали они сюда с Ерманией-то воевать, — пустой разговор. Все одно что кобылу с хвоста поить. А приехали они нас под себя замять за богатства наши: за лесок, за ленок да за семужку. Погодите ужо, увидите!
И сманил за собой пятерых молодцов комитетских, ночью все и ушли.
II
Месяц на перекрой — самое время семгу промышлять.
Мужики с ближней избы наказывали: вчера за одну тоню по пятьдесят рыбин в лодку сваливали. И никого на деревне не осталось, все уплыли.
Понесли Зимуй с сыном невод в лодку, с вечерней белой водой порешили плыть. С горы высмотрели: карбас гонят с Мезени. Дождали:
— Не новую ли власть лешак несет?
Вышли тут на берег трое городских с сумками.
— Комитетские где?
Не сказал Зимуй, что ушли в большевики с матросом.
— На промысла ночью уплыли..
— Не врешь?
— Не корыстно мне врать-то!
— А мужики где?
— И мужики на промыслах. До одного все.
Поговорили тихонько меж собой приезжие. И подошли опять:
— Мы тут приехали новую власть устанавливать. Речь хотим сказать, разъяснение сделать.
Сощурился Зимуй, усмехнулся:
— Любое дело тут вам власть-то ставить, коли бабы одни остались.
Изобиделись. Мы, мол, не для баб, а для всего народа добра хотим.
А Зимуй им:
— Да ведь я смехом сказал, не в обиду. А только, по нам, безо власти-то лучше. Мы тут век в лесу живем, никакой власти не знаем. Коли при старом прижиме и был, к примеру сказать, урядник, так у нас, бывало, как напился мужик — и пошел того-сего урядника по морде бить. Первое дело было, хо-хо!..
Изобиделись того пуще. И сказал один:
— Ты, видно, старик, большевик?
— Где уж!.. Неграмотен я.
— Нет уж, большевик!
Такой вышел разговор нехороший. И ушли они на деревню.
Тут Васька отца забранил:
— Чего ты на их все насыкался? Еще арестуют с новой-то лешевой властью.
— А-ре-сту-ют? За каку таку провинку?
— Ишь, сказали — большевик.
— Мало что сказали! Так, пожалуй, и все наши мужики по-ихнему большевики выйдут. Чудаки!..
Совсем уже срядились плыть Зимуи. Все барахлишко подорожное склали бабы в лодку. И поветерь дула такая благоприятная, скорее воды понесет. Поглядывали на низ, караулили, скоро ли челка забелеет.
А как челка прохлестнула и вода закрутилась, на прибыль пошла — только бы в лодку садиться, — пришли опять те трое.
— Это чья лодка? Кто хозяин?
— Я хозяин.
— А, ты, старик! Вот что, отвези-ка нас в Карьеполье.
— Ни за какие деньги не повезу!
— Вот как! Эт-то почему?
— Не туда сряжался. Неспопутье!
Тут задориться стали, на испуг хотели взять.
— Ты знаешь, что тебе за это будет? Может, мы по военному делу?
— Не выйдет дело!
И Зимуй оттолкнулся от берега.
Крутит Кулой, весь желтый, в пене весь, — живо вынесло на струю. Стал Зимуй парус крепить и подмигнул хитро сыну.
— Те… хо-хо!.. трепки-те! Приехали власть становить, а ружьев-то и не захватили! Ныне, брат, без ружьев что с народом сделаешь! Слобо-да!..
III
Дикая река Кулой. Выбежал он у Пинеги и бежит извивается в глухих лесах черных до самого моря, льдами овитого. То в пене весь закипит, падунами моет серое каменье, то остановится глубокими, светлыми заводями, то опять побежит походкой веселой в старых, седых лесах.
Всего три деревни по Кулою на сотни верст. И одна меж ними дорога — Кулой же.
Плывут Зимуй вверх к промысловой избе, — в кои веки попала навстречу одна только лодка с Карьеполья.
Стоит на лодке кормщик, стихи досельные поет: про стольный Киев-град да про света Илью Муромца, крестьянского сына, матерого богатыря.