— Грибоед — лесной чертушко, — вел сказ Исайка, — на бору он вроде генерала. Росточку небольшого, сам по себе невидный, а важный-преважный. Щекастый, усы седые, котиные, голова круглая, глаза зеленые, дремливые. Уши большие, стариковские, а из них клочья торчат. Из ноздрей такие же клочья. Тулово как у зайца, только голое. Ну, бегать он не горазд. Перебирается от пенька к пеньку, как старичок недужливый с завалинки на завалинку. И не кричит никогда — этого нет. Крику, надо сказать, не любит. Только во сне храпит, далеко бывает слышно…
— Ты сам слыхал? — перебил поляк ровно льющийся Исайкин сказ.
— Люди слыхали — нам рассказали, — уклончиво отговорился Исайка.
— Нуте-с?..
Поляк сидел, задумчиво глядя в огонь.
Исайка ловко подстругивал кривым ножишком черенок ложки. Мягкая осиновая плашка поддавалась легко, завиваясь под лезвием в мелкие кудерьки.
Когда-то, еще малым отроком, по отцовскому обету отдали Исайку из богатой поморской семьи в Соловки на послух — целую зиму работал Исайка у монахов по ложкарной части. Славные ложки выучили резать монахи, первейший сорт — с благословляющей рукой на черенке, благословение угодников соловецких.
Резал Исайка первую ложку в подарок комиссару. А усатому поляку решил вырезать трубку с голенькой дамочкой — пускай утешается старый человек.
За делом неспешно вел рассказ Исайка:
— Вот какой грибоед. А имя такое носит затем, что грибы на бору ест. Видали, может, на бору корешок один торчит, а кругом только крохи от гриба? Вот-вот, это непременно он. А то еще на больших на старых грибах точно зубом кто ковырнул. Это он — грибоед. Только, значит, сытый шел, есть не ел, а отметину свою поставил. Ну, тот гриб пускай уж стоит, лучше не трогайте. Вы думаете, хороший это гриб, а он как раз — червоточина. И скотина его даже не тронет, понюхает и отойдет.
— Нуте-с?
— А живет грибоед в яминах, в буреломе. Выкопает гнездо и лежит себе, глазами посвечивает. Лень ему выходить оттуда, соне. Высунет поутру голову, посмотрит, не выскочил ли где молодой грибок просвиркой махонькой. Подберется к нему и смотрит долго: не то съесть, не то обождать? Потом как даст ему с маху шлепка хорошего!.. Так и живет лесной чертушко. Тихоней живет, никого не обидит. Крови он прямо видеть не может. Плачет, говорят, человечьим голосом и землю когтями дерет, ежели где след крови услышит. И вот раз случись…
Исайка смолк и тревожно прислушался. Близко в темных кустах раздался тихий, как бы удивленный вскрик, хрустнули сучья, и жалобно, по-ягнячьи, всплакался в ночи непонятный голос. И опять стало тихо. Только постреливали в огне сучья и со звоном осыпались золотые угольки.
— Лисица придушила зайца, — спокойно объяснил поляк, — молодой, видно, несмышленыш, на огонь шел посмотреть, вот и попал в зубы.
— А, будь она проклята! — злобно сплюнул в огонь Исайка. — До чего сердце стревожила!..
Помолчав, спросил поляк:
— Исай, а ты в чертей веришь?
— Зачем это… не верю.
— Ой, врешь! А покойников боишься?
— Чего ты, ей-богу, вздумал…
— А ну-ка, сбегай за водой на речку, чай будем пить.
— И сбегаю.
— Только беги и клятву повторяй: ни живых, ни мертвых не убоюся…
Пунин приподнял краешек кожанки и, едва удерживаясь от смеха, посмотрел на Исайку. Лоснящееся бабье лицо Исайки было полно смятенья.
— Ну, повтори: ни живых, ни мертвых…
— Ни живых… ни мертвых… — начал Исайка и вдруг застыл в столбняке.
Кто-то шел в темноте из лесной чащи к костру — были явственно слышны крадущиеся шаги.
— Кто идет? — окликнул поляк.
Раздвинув кусты, вышел на свет Зимуй.
— Что случилось, отец? — сразу сел Пунин.
— А ничего. Тихо все.
— Как же ты с поста ушел? Разве можно? А еще говоришь: старый солдат. Ай-яй!
— Поговорить о деле надо.
Зимуй значительно поджал губы. Отвел в сторону комиссара и тревожно зашептал:
— Худо, брат, мы заперли реку, коли все вешки стоят на русле.
Переглянулись комиссар с поляком: а ведь верно говорит старик.
— Что ж ты предлагаешь? Снять совсем?
— Зачем сымать! Сплаваю сейчас, переставлю все по мелям — хорошая выйдет тут ловушка.
Радовался комиссар, руки все потирал да похлопывал старика по плечу:
— Ай да Кузьма-богатырь! Придумал! Мне это и в голову не приходило. Только, гляди, не утонешь?
— А и утону, так таковский.
Оставив у шалаша Исайку, все пошли на берег. Черная вода тускло отражала мерцание холодных осенних звезд. Где-то далеко плеснула сонная рыба. В заречье на луговых озерах подала голос гагара и смолкла.