— Господин сержант, разрешите доложить: никакого заговора нет. Понимаете: дети они, дети, дети!..
Старый тяжело вздохнул и добавил уже обычно спокойным голосом:
— По-русски это называется — «игра в прятки».
VII. РЕКВИЕМ
Анкундинова вынесли из карцера на одеяле.
— Загнулся! — сказал санитар.
В карцере загибались часто. Это был глухой подземный погреб, с заросшими лохматым инеем стенами, с черными сосульками на потолке.
Чтобы сохранить остаток тепла в теле, умирающие уродливо скрючивались в тесный комочек. Их выносили на одеяле в околоток и там выпрямляли.
Весть о смерти Анкундинова быстро облетела бараки.
Даже, казалось нам, сам сержант Лерне был смущен. Он пришел на утреннюю поверку пасмурный, притихший и оглядывал всех нас грустными синими глазами.
— Господин сержант, — громко сказал Старый. — Анкундинов умер сегодня ночью в карцере.
— Да? — сказал сержант. Плечи его зябко содрогнулись. — Ах, мусью, — поморщился он, — вчера я нашел на рубашке одну вошу.
— Да? — сказал Старый.
— Вот такую! Какой ужас!
Мы молчали.
— Я сбросил все с себя и вымылся одеколоном.
Мы молчали.
— Не знаю, что будет.
Сержант жалобно заморгал длинными ресницами. От пухлых нежных щек его ветер доносил сладкие струи духов и пудры.
— Господин сержант, — заговорил снова Старый, — это был наш товарищ. Мы хотели бы проводить его до могилы и спеть наши песни.
— Никаких песен! — встрепенулся сразу сержант. — Только то, что записано на религиозных страницах. Как это называется? Молитвы, да!
Сержант отвернулся.
— Хорошо, — спокойно согласился Старый. — Можно.
Мы недаром звали Старым этого заросшего бородой, благодушного человека, немало повидавшего на своем веку. Пять царских тюрем значилось в его прошлом и столько же хитроумных побегов.
И на этот раз мы поверили в его спокойствие.
После поверки Старый выкликнул по списку нас пятерых, — это были ближайшие друзья покойника.
— В барак, на спевку.
Мы собрались в дальнем углу барака разучивать церковные песнопения. Все безбожники, мы с трудом припоминали слова слышанных когда-то в детстве молитв. Вдобавок почти все мы были люди безголосые, с плохо приспособленным к сладкогласию заупокойных ирмосов слухом.
Выручил нас Старый. Оказывается, в дни бедственной юности приходилось ему читать в деревнях по покойникам и даже петь за дьячка.
Когда пришел в барак сержант Лерне, Старый протяжно задал тон и, усиленно мигая нам, взмахнул рукой.
— Свя-ятый боже! — нестройно затянули мы, глядя ему в рот.
— Свя-ятый кре-епкий!
— Свя-ятый бессмертный!
— Поми-илуй на-ас! — кричали мы вразброд дикими голосами.
Дослушав до конца, сержант долго стоял в раздумье. Видимо, пение русских молитв не произвело на него доброго впечатления. Кажется, он уже собирался отменить свое разрешение.
— Конечно, господин сержант, — сказал Старый, — православные молитвы уступают по красоте католическим песнопениям. Ведь вы католик? Я вот слыхал ваш реквием «Dies irae», помните: та-ра-ри-ра-ра-а… Какая мощь, какая сила! Разве можно сравнить его с нашим пением? Давайте-ка, друзья, продемонстрируем «Надгробное рыдание». Си-соль-ми…
Сержант постоял еще в задумчивости.
— Ага… да… реквием. Хорошо, продолжайте! И он повернулся к выходу.
— Над-гробное… ры-ы-да-а-ние… — завели мы ему вслед.
В конце дня мы подняли на плечи легкий гроб и двинулись к приготовленной могиле — туда, на пригорок, где шумели молодые сосны.
В воротах тюрьмы за нами пристал молодой краснощекий солдат в синем берете с помпоном. По дороге он грозно щелкал затвором ружья.
Мы шли в полном молчании, бережно прижимая щеки к шершавым доскам гроба.
И тихо стояли над сухой песчаной могилой, когда гроб, плавно покачиваясь на веревках, уходил вниз. Безмолвно бросили мы горсти мерзлого песку, глухо застучавшие о крышку гроба. Там, на жестяной дощечке, были выбиты гвоздем фамилия погибшего товарища и скрещенные серп и молот.
Над нами на полнеба полыхал желтый морозный закат. Перистые полосы косо разметались в нем, предвещая ветер. Далеко под берегом охала и вздыхала под ударами невидимых волн ледяная окалина.
Старый раскрыл евангелие и скинул шапку. И, глядя на него, поспешно смахнул с головы синий берет с помпоном наш часовой.