«И почему тебя должны услышать?» – худший внутренний критик страшнее, чем касания к волосам чего-то неизвестного. Потому что касания рано или поздно кончатся, и я хочу думать что с рассветом. А вот голос останется.
Почему? Потому что это же я – Эмма. Я же живая. Это же я!
«И? что с того?»
Да ничего! Ничего, негодяй, просто каждый хочет думать, что от его присутствия в мире что-то меняется, даже если это не так. И чем меньше у него дел, тем больше хочется так верить. А у меня мало дел. Я просто живу, работаю и встречаюсь с подругами. У меня даже увлечения толком нет.
Но это же не значит что я…что меня…
«А ты поверни голову!» – голос ехидствует, но я только отодвигаюсь по подушке дальше. Шея, прости меня, если дойдём до утра, я сразу выпью две таблетки обезболивающего, честно! Я знаю, как ты затекла, но я не хочу поворачивать голову.
Потому что касания затихают только на мгновение. Что-то неслышно и незаметно переползает ко мне ближе. И снова – легко-легко по волосам.
Я сжимаю челюсть, зубы скрипят – они мне тоже спасибо не скажут, я понимаю, но боже мой, как победить этот ужас? Мне двадцать семь лет, я Эмма, я живу одна, и кто-то гладит меня по волосам в этой чёртовой ночи!
Чем я это заслужила? В чём виновата? В том, что незаметна и тиха? Но за это нельзя наказывать. Тем более так! И потом, имей все люди краски и цвет, будь каждый личностью и шумом, мы жили бы в диком мире. А так нормально – можно найтись…
Ну или стать жертвой для того, что лежит за моей спиной. В моей кровати, не рассчитанной, на минуту, на двоих. И как бы я ни жалась к стенке и дальше, как бы я ни уговаривала шею, как бы ни обещала крепиться – этот страх не унять. И сердце не перестаёт рваться. И ноет, всё ещё ноет, проступая отчётливее через сон, от которого уже ничего не осталось, боль в боку.
Нельзя бояться! Но Эмма и не боится – она в ужасе. Она не боится возвращаться вечером домой – она всегда держится освещённых улиц и одних маршрутов! Она не боится маньяков, потому что их мало. Она не боится вирусов – чему быть, того не миновать. Потому что всё это либо избегается, либо приходит само. Но всегда, абсолютно всегда объяснимо.
А рука на волосах в ночи решившая тебя погладить, шёпот о неугадывании личности, одеяло, которое тебе поправили – это не о страхе, это об ужасе, и Эмма не может справиться с этим.
Уж простите, такая я у вас! Трусливая. Хотя никогда не думала о том, что я могу оказаться трусливой. Но меня, знаете ли, до этого момента посреди ночи и не будило таким холодом. Но чёрт с ним, с холодом – не будило меня потом касание чьей-то руки.
Я сдвигаюсь ещё дальше, вжимаюсь в самый краешек, но рука за мной. Она продолжает свои тихие поглаживания. И вроде бы в них нет больше никакой страшной силы, но от ужаса я даже закричать не могу. Ужас он такой – без крика. Всё внутри немеет, слипается, становится бессмысленным и опустошает.
Говорят, что люди в минуты ужаса думают о самом ценном – о близких, о светлых моментах жизни. Не знаю, со мной что-то не так или это всё изначально брехня, но я не могу вспомнить ничего светлого. Не до того, когда сердце бьётся и истерит, когда дыхание через силу, а всё тело придавлено бессилием ужаса.
Не до того когда по-настоящему страшно.
Когда страшно – вообще ничего больше не остаётся. Страх заменяет всё. Мне кажется, что он начинается с желудка. Но разве можно так долго бояться? Можно. Ужасаться нельзя, а бояться можно.
Рука приблизилась. Я замечаю это с запозданием, теперь откровенно чувствую контуры этой руки, но уже на лбу. Эта рука касается лба, ведёт по голове, по волосам. И уже не так легки её движения, и уже не так всё это невинно и мягко.
«Надоело!» – орёт внутренний голос, и я с удивлением понимаю, что он отвратителен. Как со мной люди общаются? Или внутренний голос на то и внутренний…
Эмма, соберись! Встряхни всю эту дрянь, это всё пришло через сон, а кто боится сна? Эмма. Или не сон, но вечно ты так лежать не сможешь, не пытайся. Это всё в твоей голове, всё в ней – от головы все беды.
Я резко дёргаю головой. По подушке выходит, конечно, не очень, но ничего – главное в этой жизни что? правильно, главное начать. Остальное приложится. Об голову, видимо, приложится.
Но на мгновение я становлюсь свободной, не успеваю порадоваться этому, как вдруг рука возвращается ко мне. Снова ложится на волосы, гладит.
–Тш-ш-ш, – шепчет мне что-то на ухо, и шея леденеет от этого жаркого шёпота.
Это, знаете ли, слишком! Я так не могу. Если это…эта…неважно что! – пугает меня, я больше не хочу бояться. Я устала. Скоро рассвет, а я уже в испуге и измотана. А мне ещё надо как-то существовать этот день – хмарь уже ползёт по стене – предвестие рассвета.