1.0
El sueño de la razón produce monstruos
(исп. Сон разума рождает чудовищ)
Это была явно не та книга, которую с гордостью можно было бы показывать другим: родственникам, друзьям, однокашникам. Эта книга казалась мне чем-то постыдным, неправильным.
Я была почти уверена, что вышедшее из под моего пера было концентратом всего самого темного из глубин сознания. Я вложила эту чернь в слова и буквы, в надежде выжить ее из себя... Но не приблизилась к этому ни на шаг, написав страницу, главу, и даже всю рукопись целиком. Я только размножила эту чернь, скопировала ее и вынесла в реальность. Теперь она сидит, затаившаяся в глубине строчек, присела, готовая к прыжку. Кажется, что она с готовностью набросится на первого, кто заглянет внутрь.
Я не понесла ее в редакцию, не позволила ее прочитать никому из тех, кому обычно показывала свою писанину. Я сама отверстала ее на ноутбуке, распечатала на домашнем принтере, сшила цыганским шилом и бросила белоснежную стопку бумаги, исчерченную буквенными полосами строчек, на письменной стол.
Теперь уже целый час мы — я и Чернь в книге — смотрели друг на друга. Мой опонент глядел стеклянным взглядом и этим же взглядом мне говорил: “Ты такая же, в глубине тебя, точно в этой горе макулатуры, целый колодец черноты. И этому колодцу нет дна”. Я же буравила книгу просто потому, что более интересного занятия на ночь я найти не могла.
Вместо обложки на ней был лист черного матового картона: мне показалось, что содержание этого было достаточно ужасным, чтоб можно было судить о нем по внешнему виду.
“И что мне с тобой делать, чудовище?..”
Наверное, стоило предать ее огню, как сделал в свое время Гоголь. Второй том Мертвых Душ, быть может, вызывал в нем столько же ненависти, сколько вызывала во мне эта несомненно дурацкая книженца?..
1.1
Н. Пришла рано утром. Она сурово окинула меня взглядом, только заприметив мои покрасневшие глаза, и молча прошествовала в глубину квартиры.
Нетронутая мною пузатая бутылка пива стояла на столе, высвобожденная из плена холодильника. Холодная, большая, пролежавшая там почти неделю, она возвышалась над пустой скатертью, словно мраморное изваяние. Н. сама купила ее и принесла мне. Она всегда говорила, чтоб муза работала исправно ей нужно платить зарплату.
Еще она говорила, мол, чтоб писать насыщенно и красиво, надо впитывать себя каждое мгновение, смаковать каждое прожитое ощущение.
Вообще, говорила она про писанину много, а писала мало. До конца она не закончила еще ни один роман. Ее мечта — это увидеть на полке с книгами корешок со своей фамилией. Но у нее не выходило, как ни старайся.
Еще Н. отличалась своей простой, но при этом правильной вдоль и поперек, жизненной философией. К людям она относилась просто, не создавала никогда лишней возни и проблем, не наводила пафоса. Но всегда умела ловить за хвост “идеальные мгновения”. Иногда идешь с ней по улице, а она замрет как вкопанная, втянет полную грудь воздуха и скажет одну единственную фразу: “Вот она”. Под “она” подразумевалась жизнь.
В такие моменты у нее взгляд всегда был искренний и чистый, как у ребенка. Даже если это были моменты глубокой грусти.
“Она”, к слову, вообще любила Нежданову. Коленки у той всегда были загорелые, даже зимой, ибо летний загар не успевал сойти, настолько сильный он был. Волосы Н. были черные, как и у меня, но на макушке выцветшие почти в каштановые. В своем не достигшем даже четверти века возрасте она обзавелась гусиными лапками в уголках глаз и едва заметными черточками на щеках — следы от постоянно появляющихся при улыбке ямочек.
Жизнь лелеяла Нежданову, одаривала постоянной радостью и солнцем. Нежданова же в ответ всегда замечала крайне неприметные жизненные мелочи.
— Ну и как работа над книгой? — она копается в холодильнике, пытаясь сообразить, что вообще можно приготовить из того, что там есть.
— Никак, — действительно честно отвечаю я. Она ведь не уточняла над какой именно книгой, верно?
— Не написала ничего нового с того момента, который ты последним читала.
— Прям совсем ничего? — она пристально смотрит на меня, словно бы знает о том черном, сшитом шерстяной ниткой, недоразумении. — Но ты ведь пыталась?