— Сколько мне вас подождать? — мотор старенькой пятерки заглох, повинуясь повороту ключа зажигания влево. — Минут двадцать хватит?..
— Да, должно… Можете мне несильно посигналить, если я засижусь. Все равно тут слышно будет издалека, — я открыла дверь машины и вылезла на улицу. После недавнего дождя земля раскисла, как передержанное тесто, но я умудрилась не подскользнуться. — Хотя задержаться я не должна.
Это была правда. Я не из тех, кто разговаривает с могилами. Или ухаживает за ними… Это Машка исправно, согласно традициям, в родительскую субботу то оградки покрасит, то “угощения” принесет. Услужливо испеченные блины и оставленные конфеты то склевывали птицы, то крали для закуски подростки-неформалы из села рядом с кладбищем.
Я настолько была далека от всей этой похоронной и поминальной мишуры, что даже приехала без цветов. Хотя, казалось бы, первое добровольное посещение семейного захоронения должна была как-то… выделить. Обозначить. Мол, смотрите, вот она я: ваша блудная дочь и внучка, явилась сама, без подначиваний старшей сестры, спустя столько лет после вашей смерти.
Но, нет. Приехала ведь я не для того, чтобы повздыхать и поплакать об усопших. Не для того, чтобы помянуть их рюмкой на кладбище. А по своим, личным соображениям…
Можете обозвать меня нигилисткой, мне все равно. Это, на самом деле, не так далеко от правды.
Дорога до нужных мне могил была долгая. Мокрая трава уже спустя пять минут намочила мне кеды до нитки, вода добралась даже до носков. Но я совсем не обращала на это внимание. Пристально следила взглядом то за тропинкой, разглядывая на ней каждый камешек, то молча вглядывалась в незнакомые серые лица на черной глади памятников.
Смотрела как-то интервью с художником этих портретов. Человек старается, рисует, долбит камень сантиметр за сантиметром. И кто-то думает, что это все ради мертвых… Я сразу поняла, что старания эти, как и любой другой ритуал, связанный со смертью — он для живых. Даже похороны.
Мимо меня, а иногда и навстречу, прошло несколько людей. Бабки, в основном. Говорят, что некоторые ходят на могилы, как на работу. Каждый день, с первым автобусом. Приходят и сидят, смотрят на эти портреты и плачут. Затирают и без того сверкающий мрамор носовыми платками и рукавами. Очень цинично, что некоторые после смерти уделяют близким больше внимания, чем при их жизни…
А нужно ли это все покойникам?.. Похороны, поминки, красивые камни на холмиках?.. Ведь все, что кажется нам ценным, оно мгновенно теряет значение после смерти. Потому, как ты будешь что-то ценить, если тебя самого — просто нет?..
Горе живых — вот оно, да, оно важно. Не тому, кого нет, а тем, кто все еще есть. Горе надо прожить, выплакать. Дать ему вылиться. Поэтому все эти традиции существуют, поэтому художник долбит мрамор спицами и бормашиной.
А не для того, чтобы уже сгинувшие в небытие порадовались оттуда. В небытие нет прямых трансляций из реального мира. Небытие оно поэтому и небытие — там ничего нет. Даже вакуума, потому что вакуум — это отсутствие чего-то. А когда ты умер даже понятие “чего-то” не существует. Нет ничего. Ни-че-го.
— После меня даже такого не останется, да? — я останавливаюсь возле бабкиной могилы, касаюсь рукой безразлично-холодного гранита. Капли с него срываются и катятся по запястью прямо в рукав куртки.
Бабушка смотрит на меня со своего портрета так же, как при жизни: строго и осуждающе. Я смеюсь и перевожу взгляд на мать. Та меня встречает не иначе. Только у папы Паши на потемневшей фотографии, что неловко висит на железном кресте, выражение лица доброе. Располагающее.
— Быть может, будь он моим отцом и не скончайся раньше времени, все было бы по-другому…
Я говорю вслух, но не с теми людьми, что лежат под несколькими метрами сырой земли, а сама с собой. Будь еще немного времени я, быть может, в виде жеста доброй воли скинулась Павлу на новый памятник. Маша как раз хотела его обновлять.
Оплата за несостоявшееся отцовство. Залог за хорошее детство, где-то в альтернативной вселенной.