— Неправда! Она ее Петровной называет, так же, как и я... Да и потом, я тебе поэтому и говорю, что нужно чет кроме работы видеть, потому что сама себе такое позволить не могу… Все время эта работа съедает, зараза.
Некоторое время Маша задумчиво перемешивала фабричную смесь для куличей венчиком, а потом, не поворачиваясь, бросила.
— Слушай, а что у тебя с мужиком твоим?
Этот вопрос, видимо, был адресован Неждановой. Потому что у меня никакого “моего” мужика в жизни не водилось. Н. же была слишком увлечена общением с тем самым, о ком и спрашивалось, так что я ответила за нее.
— Хорошо все, как еще может быть. Я бы даже сказала, что замечательно, — я тепло улыбнулась, покосившись на поглощенную телефоном подругу.
— Смотри, не затупи там… Долго просто так не живите, штамп в паспорт не просто так же ставят.
Вообще, чем старше становилась Машка, тем больше, порой, у нее проскакивало в речи маменькины фразы. Вот эта, сказанная только что, точно была ее.
— Маш, а это что на тебе… Мамина юбка что ли?..
Машка отшатнулась от столешницы, над которой проводила кулинарные манипуляции, и сама себя оглядела.
— А, эта. Ну да, мамина. Я убиралась в шкафу недавно и нашла. А что?
— Ничего, в принципе… просто спросила.
На самом деле я, конечно, не просто спросила. У меня вообще это один из страхов: прихожу к Машке, а она превратилась в мать.
С той однажды это произошло. После смерти бабушки она потихоньку-потихоньку начала становиться ей. Пуговицы на блузке застегивались все выше, юбки становились все уже, губы все суше. В конце-концов две тоненькие нитки старомодно выщипанных и нарисованных бровей даже встречаться на переносице стали как у бабушки все чаще, пока буквально не застыли в таком положении.
Что уж говорить о характере: он и раньше у матушки был не сахар, а тут, позаимствовав черты из бабкиного, и вовсе стал невыносим.
Из мыслей меня вырвал хлопок дверью: кажется, что кто-то из Машкиных детей вернулся домой.
— Твою же..!
Я вскрикиваю, потому что испугалась внезапного и громкого звука.
Вначале.
А потом пугаюсь того, что Машка начинает по-обычному и привычно для себя, а для меня привычно, но привычно до паники, кричать на сына.
В одно мгновение я словно бы сама оказываюсь на месте среднего Машиного ребенка: вот она уже ворчит и ругается не на моего племянника, а на меня саму, вот уже не он получает оплеуху по затылку за какой-то проступок, а я. Место удара горит огнем, к глазам подступают жгучие слезы, которые я изо всех сил стараюсь сдержать: во-первый, из-за них злость родительницы станет только сильнее, во-вторых, где-то задними мыслями я понимаю, где все же сейчас нахожусь. Понимаю, что мне уже давно за двадцать, и что кричат даже не на меня.
— Ма-аш, — елейным голосом все-таки протягиваю я, — может я того, пойду уже… Кошку надо к ветеринару свозить.
Машка не сразу отвлекается на меня и я использую это мгновение для того, чтобы быстро смахнуть две сиротливые капли-слезинки. После этого она почти тут же поворачивается в мою сторону, переспрашивает, что я сказала. И на глазах превращается обратно в мою сестру.
— Кошку, говорю, мне надо ко врачу отвезти, — на самом деле она чувствовала себя прекрасно и даже прививки еще не просрочились. Но мне срочно нужно было сбежать из Машкиного дома. Сейчас же.
Тем временем мой племянник, воспользовавшись паузой, быстрее выбегает с кухни, прячется в своей комнате и там же запирается.
— Дармоеды, — процеживает сквозь сжатые зубы Маша сыну вдогонку, пока я торопливо набрасываю на себя пальто и едва ли не босая выбегаю в коридор.
2.4
Н. догоняет меня уже только во дворе, перед этим едва не получив по лбу хлопнувшей подъездной дверью. Почти сразу пытается что-то спросить. Я жестом ее останавливаю, а сама медленно вдыхаю носом воздух.
Пауза
Я медленно выдыхаю, как через соломинку.
Опять такой же вдох.
Пауза.
Выдох.
Представляй соломинку, через которую дышишь, и ощути свои ребра и грудь. Они вздымаются из-за нагнетаемой в легкие смеси кислорода с другими газами, из которых больше всего в процентном соотношении азота...