— Но ведь все должны знать. Это же касается всех, — не соглашался Ладонщиков. — Все получили смертельную дозу. Ведь это что-то значит? Надо же что-то делать!
— Что делать, Толя? Ведь если то, что вы сказали, правда, то мы уже все мертвы. Что могут делать мертвые люди?
— Мертвые?!
— Разумеется. У мертвых нет надежды.
— Нет надежды?!
— Не повторяйте мои слова, как попугай, Толя. Прав мистер Селлвуд: дозиметр был испорчен. Дозиметр был испорчен!
— Но как он может это утверждать?
— А как вы можете утверждать обратное? А главное — зачем?
— Что значит — зачем? Но это истина!
— Нет, не истина. Дозиметр мог быть испорчен. Вы могли ошибочно определить его показания. Вы, наконец, просто врете, будто знали, что у вас в руках был дозиметр. Вам стыдно признаться, что приняли его за авторучку, хотели снять колпачок и, как верно сказал ваш друг, свернули ему голову. Вы невежда, Толя. Это, конечно, стыдно. И вот вы придумали себе в оправдание версию, будто увидели что-то там, испугались и так далее. Прекрасная версия. Но вы забыли, что она может убить ваших друзей. А это еще хуже, чем показаться невеждой.
Толя застыл, ошарашенный словами Глебова.
— Видал? — толкнул его в бок Коля. — Я же говорил тебе: не бери в голову! Ни черта ты там не видел. Я даже не помню, чтоб ты подносил дозиметр к глазу. Его надо было обязательно приставить к глазу и посмотреть на свет. А просто так там ничего нельзя было разглядеть. Но если ты чего и разглядел, то вот, — Коля почесал в затылке, — я теперь припоминаю… да, да! припоминаю! у дозиметра и раньше эта самая ниточка или проволочка была за красной чертой. Точно! Чтоб мне с этого места не сойти! Была за красной чертой и раньше! Надо всех обрадовать, Владимир Николаевич, всем объявить!
— Валяйте, Коля! — похлопал Кузьмина по плечу Глебов. — Объявляйте!
Кузьмин вышел к жертвеннику и громко объявил:
— Я припомнил, что дозиметр был точно испорчен! Он и раньше был зашкален!
— Вот и ладно, — отозвался Клинцов. — И не шуми больше: некоторые спят.
Жанна не спала. Да и никто, кажется, не спал: Вальтер и Холланд копались в радиопередатчике, Омар и Саид молились, Сенфорд сидел у ямы, надо думать, в надежде, что кто-нибудь придет к нему поболтать.
— Ведь он врет, — сказал о своем друге Ладонщиков.
— Возможно, — согласился Глебов. — Теперь все наши утверждения зыбки и, в сущности, далеки от истины. Их ценность лишь в том, Толя, насколько они поддерживают наш дух. Ваш друг желает нам добра. Не будем его за это осуждать.
— А ложь? Ведь она сама по себе — зло! Как вы можете так говорить?! — возмутился Ладонщиков.
— Не стану с вами спорить, Толя. Вы будете на сто процентов правы, если мы вырвемся отсюда и будем снова жить среди людей, в обществе. А пока прав ваш друг: мы не можем доводить друг друга до отчаяния даже ради истины. Здесь истина и жизнь несовместимы.
— Но ведь все равно, Владимир Николаевич, — перешел на полушепот Ладонщиков, — все равно ничего не изменится, если мы станем думать, что не поражены, а на самом деле поражены. Все равно умрем. Но достойно, а не так трусливо, хватаясь за каждое спасительное слово. Выйдем к чертовой матери из этого лабиринта на волю, на воздух, увидим солнце, небо, свет… А то ведь подохнем, как жуки в щелях!
— Там нет ни воздуха, ни солнца, ни неба. Клинцов сказал: черная мгла.
— А если и он врет?
— Зачем? Зачем ему врать, Толя?
— Ну, скажем, он так понимает наше благо: сидеть в этом погребе. Для вас наше благо представляется покоем. Для него — сидением в погребе.
— А для вас?
— Если правда, что мы уже мертвы, надо уйти отсюда. Может быть, мы еще доберемся до людей и узнаем, что произошло, живы ли все… Как можно умереть, не узнав об этом?! Владимир Николаевич, мы предаем в себе людей! Теперь мы только существа, а не люди, и печемся только о существовании, а не о том, чтобы до конца остаться людьми. Мне противно это!
Глебов позвал Кузьмина, который заговорил уже было с Сенфордом, сказал:
— Побудьте с вашим другом. Скоро он совсем успокоится. А мне пора.
— Удираете, Владимир Николаевич? — укоризненно спросил Глебова Толя. — Не хотите слушать правду? Как же — покой! Он доведет вас до вечного покоя.
— Хватит! — приказал Ладонщикову Кузьмин. — Имей совесть! Тебе сделали укол, а ты никак не угомонишься. Надо уважать труд фармацевтов и терапевтов.
— А! — отмахнулся от него Ладонщиков. — Остряк-самоучка! Укол надо было сделать тебе, чтоб ты меньше врал.