— Предлагаю поставить вопрос на голосование, — не придал значения словам Сенфорда Холланд: все давно знали о его участии во вьетнамской кампании с его собственных слов. — Итак, поступило два предложения, — продолжал он. — Первое: послать на переговоры с ч у ж и м мистера Сенфорда, второе: миссис Клинцову.
— Это было лишь третье предложение, — напомнил Вальтер. — Вторым предложил себя студент Толя. Надо голосовать именно в таком порядке.
— Вальтер прав…
— Не надо голосовать, не надо! — замахал руками Сенфорд. — И без голосования ясно, что на переговоры вы пошлете меня. Я пойду добровольно и, таким образом, сниму камень с вашей души. Следует лишь коллективно обдумать, что я предложу проклятому аш-шайтану.
— Скорее, надо обдумать, что этот аш-шайтан потребует от нас взамен на мир, и до какой степени мы можем уступить ему, — сказал Глебов и напомнил всем о том, что Омар ждет решения: выставлять пищу для аш-шайтана или не выставлять. — Он говорит, что мы слишком долго болтаем, а между тем аш-шайтану тоже хочется есть.
— Если мы проголосуем за переговоры с ч у ж и м, то можно проголосовать и за выставление для него пищи, — ответил Клинцов. — То, что мистер Сенфорд добровольно согласился отправиться на переговоры с ч у ж и м, вовсе не означает, что мы согласились на переговоры.
Клинцов от голосования воздержался. Все остальные проголосовали за переговоры с ч у ж и м. Сенфорд подтвердил свое решение встретиться с ч у ж и м.
— Боюсь, что таким образом вы подписали себе смертный приговор, мистер Сенфорд, — сказал Клинцов. — Поскольку я не голосовал за переговоры, то и в обсуждении вашего предполагаемого договора участвовать не стану. К тому же мне пора на вылазку. Прощайте, господа.
— Я пойду с тобой! — заявила Жанна.
— Нет! Ты останешься здесь, вместе со всеми, под охраной Кузьмина, — напирая на каждое слово, ответил Клинцов. — И вообще, прекрати вмешиваться в мои решения! Ты для меня — как все, не более! Занимайтесь обсуждением договора.
— Я с вами? — спросил Вальтер.
— Нет необходимости. Один или два — все равно без оружия. Два даже хуже: больше мишень.
Жанна отвернулась. На щеке, которая была видна Клинцову, блеснула слеза.
Клинцов встал и направился к выходу. Он чувствовал, что все смотрят ему вслед, но не оглянулся. Лишь сказал Кузьмину, когда проходил мимо него:
— Крепче держи пистолет, Коля.
Он обиделся на всех. Особенно на Жанну. Конечно, она опасается за его жизнь, боится, что он погибнет в поединке с ч у ж и м, но что оказалось в результате? — Он — один, без оружия, а ч у ж о й бродит рядом. Впрочем, дело, конечно же, не в этом. А в том, что она отрицает разумность его доводов, не поддерживает его предложения, соглашается с Сенфордом, и все это лишь ради того, чтобы спасти его, Клинцова, а между тем потакает неразумности и трусости Сенфорда и иже с ним. Они, конечно, образумятся, но чего это будет стоить? Как возвращается к людям потерянное мужество?
Он вышел из башни в штольню и, погасив фонарик, остановился, вслушиваясь в тишину. Ничего не ожидал услышать и не хотел, потому что всякий шум, всякий шорох мог означать только одно: то, что рядом бродит ч у ж о й. Стоял довольно долго и после того, как убедился, что в штольне мертвая тишина — абсолютное отсутствие кого-либо. Думал о чаше, которая не минет его, думал без молитвы, потому что ни в бога, ни в черта не верил, не верил и в воскресение. Есть короткая жизнь и вечная смерть, вечная разлука с образом человеческим. Он, Клинцов, перестанет быть человеком, потеряет образ человеческий. Хотя кто такой он, в сущности? Что болит, что страдает, что не хочет в нем умирать? Какая субстанция? Какая идея? Если вечна душа, то зачем ей, вечной, тревожиться? Стало быть, не вечная. Мышца умирает — это боль. Глаз умирает — это тьма. Мозг умирает — это беспамятство. Нерв умирает — это бесчувствие. Что же страшит? Неужели отсутствие? Отсутствие во всем, что происходит. Дана была воля, способность к действию и познанию — к улучшению мира, почти божественная способность, вернее, более, чем божественная, и вот — ты отсутствуешь во всем. У тебя был идеал мира, его истины и твой опыт — неповторимое соединение, осознанное как Я. Добытое страданиями, потому что и действие, и познание, и сама жизнь — страдание, то горькое, то сладкое, но неизбежное. Добытые истины и опять — суть память. А идеал — извлеченная, рожденная из памяти надежда. И вот: «оставь надежду всяк сюда входящий…» Смерть — это утрата надежды. Не надейся увидеть когда-либо дорогих тебе людей, не надейся прикоснуться к любимой, услышать шелест листвы, окунуться в прохладу реки, уловить аромат цветущего луга… И не то страшно, что тебя не будет в мире, а то страшно, что мира не будет в тебе. Что-то останется, конечно: молекулы праха, атомы. Но чем для них будет мир? Гравитацией, химической массой, электромагнитным воздействием — неким силовым влиянием, элементарным, жалким. А человеку он открыт во всем своем величии и блеске, в сути и форме, в пространстве и времени, во всех мыслимых и немыслимых измерениях, в высшей своей гармонии. И вот это — исчезнет. А еще большая утрата — исчезновение мира людей… Исчезновение и вечное отсутствие. Небытие. Не стать и не быть. Так что страдает, что страшится, что болит в тебе? Весь мир.